Данная статья является частным выводом из теории антропогенеза (происхождения человека), опубликованной в различных периодических изданиях России и русскоговорящей Америки, статьи, шума не наделавшей, но создавшей тесный и небольшой круг читателей, к которым и обращена нынешняя мысль.

Я зван на музыкально-литературный вечер сан-францисской газеты «Кстати» почитать что-нибудь, но только не стихи («они у Вас экспериментальные», что в переводе с вежливого на русский значит «очень плохие»). Я сел на автобус 49-го маршрута где-то посередине бесконечной Мишен стрит и теперь пылю не спеша по задворкам великого города.

Уединяясь от своей звероподобной стаи тот, кому предстояло стать первым человеком и жрецом Бога и совести, создавал еще не членораздельную, но ритмизированную речь. Она служила ему подспорьем, как служит стон в преодолении боли или «горловое пение» умирающих в реанимации, и складывалась из трех ритмов, кратных друг другу. Самым медленным был ритм дыхания, длящийся четыре секунды или одну строку. Затем шел ритм биения сердца, пульс, с частотой одного удара в секунду, ему соответствуют ударные слоги в строке. А самым частым был ритм сексуальных движений – два движения за один удар сердца. Он совпадал с числом всех слогов строки.

И тот, кому предстояло стать человеком и жрецом, инстинктивно ловил и сопрягал, гармонизировал эти три ритма в единую мелодию жизни. И вскоре в этой гармонии, сопровождающейся яркими и дивными видениями любви, раскаяния, покаяния, прощения, умиления, наступал восторг оргазма и потому тот, кому предстояло стать человеком и жрецом, придавал своей ритмизированной речи-монологу возвышенный и впечатляющий смысл.

Он обливался слезами умиления и радости, очищения души совестью и обретения души. «Так вот я, оказывается, какой!» – с удивлением и восхищением думал он, видя в себе, внутри себя, в самых потаенных дотоле глубинах себя нечто совершенно новое, необычное, исполненное красоты и нежности. «Боже, как хорошо мне быть таким и с Тобой!» – думалось и чувствовалось ему, разверзтому новым волнам своего сознания, чистого, высокого, ясного, как опрокинутые перед ним и над ним небеса. И для него это состояние стало казаться снизошедшим с неба в ответ и на оклик его песни, его стихов. Так родились человек и поэзия – одновременно.

В Сан-Франциско круглый год стоит весенняя слякоть и грязь. Как мартовский кот, я щурюсь на размокший мусор подворотен. Американцы имеют обыкновение вешать замки на свои мусорные контейнеры, но не потому, что кто-то может стильбонить или сожрать их мусор (это первое, что приходит в мою московскую голову, цепко держащую в своей памяти зимние утренние пейзажи Замоскворечья с фигурами, жрущими объедки прямо из мусорных баков), а чтобы кто не подложил им свой мусор, вывоз которого стоит денег.

И тогда он понес это внятное только ему своим сородичам как новую истину. Они не понимали его, но видели, что он ведет другой образ жизни, что он не скулит от сексуального голода и страха за свою жизнь, что он уверенно произносит свой монолог, что он – лучший охотник и что не он – самки сами хотят его, он же к ним почти равнодушен.

Эта, еще одинокая песнь любви и совести, песнь-молитва, песнь-озарение восторгом оргазма понравилась зверью, которому предстояло стать людьми.

Началось обожествление человека и природы, а это значит – началось очеловечивание человека и природы.

В каждом камне и каждом ручье, в каждом явлении природы и каждом природном процессе и движении человек стал видеть не только жизнь в ее биологической или геологической материальности, он стал видеть за всем этим божества или божество, одухотворенность. Одухотворяя окружающий его космос, осмысляя природу в поэтических образах и пениях, он стал превращать этот космос в природу, населяя этот мир персонажами Добра и зла, очеловечивая космос своим присутствием и поэтизируя его в мифы и сказки.