И, по-видимому, это – доминанта нашей судьбы, ее мощнейший фактор. Недаром ведь мы интуитивно стараемся вникнуть в жизнь и хитросплетения нашего родового древа, нас интересуют всякого рода побочные, не самые важные и главные, но кажущиеся нам странными перипетии их жизней – мы пристально вглядываемся таким образом в свою судьбу, пытаясь (почти всегда безуспешно) понять ее.

Другим фактором вмененной нам, предназначенной судьбы, является наше имя. Оно дается нам либо в честь святого, либо в честь нашего предка (чаще всего, дедушки или бабушки), либо по прихоти и произволу родителей. И, как бы уникально или высокочастотно ни было наше имя, оно довлеет над нами – своими смыслами, историческими примерами, своим символизмом. Мы волей-неволей начинаем подчиняться этому голосу, стараться «соответствовать» своему имени и образу, стоящему для нас за ним: образу святого, дедушки-бабушки или исторического-мифологического персонажа с таким же именем. Имя играет особо заметную роль в судьбе православных – ведь перед ними всегда имеется икона их святого, они могут читать его житие, у них есть очень зримый, яркий и позитивный образец человека, давшего имя.

Еще одним фактором предназначенной судьбы является некий культурный, культурно-исторический, культурно-мифологический и этно-фольклорный шлейф. За всеми этими длинными и «учеными» словами стоят… сказки. Сказки – наши первые нарративы, то, что переживается нами со всей искренностью раннего детства и врезается затем в память навсегда и очень глубоко. Слушая в детстве сказки (а чуть позже – читая их сами), мы переживаем их в своем воображении, то есть в образах, вмещающих нас самих. Мы солидаризируемся со сказочными персонажами, героями или красавицами, непременно позитивными (никто не ассоциирует себя ни с Бармалеем, ни с Кащеем Бессмертным, воплощениями зла). А затем начинаем следовать им, подражать им, повторять их действия и жизнь как свою судьбу.

Мультяшки в телевизоре и компьютере играют с нами дурную игру – они вытесняют из детства сказки. Принципиальное отличие здесь не в содержании – мультяшки дают готовое изображение героев и потому не допускают нас внутрь себя, мы не пользуемся воображением и не вступаем в действие и любимый персонаж. Эти мультяшки – не про нас, как бы дидактически и педагогически полезны они бы ни были. Мы их только сопереживаем, а не переживаем в своем воображении. Нет этого столь необходимого для судьбы эффекта соучастия. Но, возможно, это и не плохо, что нынешние дети лишены этой сказочности в своей судьбе? Хотя, с другой стороны, все сказки – счастливые и все персонажи, на месте которых мы себя воображаем в детстве, позитивны, так что вреда «сказочная» часть нашей судьбы, скорей всего, не приносит. Жаль все-таки, что сказки вытесняются…

Наконец, имеется еще один, весьма неочевидный, спорный, почти недоказуемый фактор. Он сопряжен с идеей реинкарнаций, идеей, явно присутствующей в индуизме и буддизме, менее заметный, но все-таки имеющийся в иудаизме (например, возвращение Малхиседека, родившего во времена Ноя, но вернувшегося через четыреста лет, во времена Авраама, первым первосвященником) и христианстве (например, второе пришествие Христа).

Наша судьба – отголоски несвершившегося в жизни других людей, необязательно наших родичей и предков. Что-то важное эти люди недосказали, не сделали, с ними не случилось, не состоялось, было упущено нечто столь важное для них или для мира, что это пропущенное действие или слово вернулись – нами и нам. И, так как корней и связей здесь найти невозможно или почти невозможно, эта часть нашей судьбы – наиболее роковая, фатальная (все это, конечно, тавтология), необъяснимая и непредсказуемая. Хотя тут – стоп. В какие книги смотрят разного рода гадалки и предсказатели (если это, конечно, не улично-салонные шарлатаны)? Не ищут ли они именно эти связи и корни, порой поражая нас неожиданными открытиями известного и неизвестного нам нашего будущего?