–Еще как.

–У других людей настоящее горе – болезни, смерть. И они держатся, не раскисают, двигаются дальше, борются за жизнь. А я… я сама себе противна. Кто меня такую будет любить?

–Ты сейчас тоже болеешь, Аня. В тебя выстрелили не одним выстрелом. А целой автоматной очередью. Изрешетили всю. С чего тебе быть сильной?

–Андрей всегда говорил, что во мне мало оптимизма. Что мне нужно чаще улыбаться и легче смотреть на проблемы. И постоянно думать о хорошем. Конечно, я думала о хорошем. Но не по всякому поводу. И я не робот. Иногда накатывала грусть и всякое такое. Иногда я утром просыпалась и говорила, что мне страшно. Его это так бесило. У него в компе тысячи фоток этой Дины. И она там все время улыбается. И корчит рожицы. Возможно, ему нужна такая женщина…

–Тогда пусть убирается к ней! Скажет честно – полюбил другую и катится. Почему он так не сделал? Почему издевается над тобой? И с какого хрена ты должна постоянно излучать радость? Лично меня от этой навязанной доктрины «жить в вечном позитиве» уже давно тошнит. А если я от природы лирик или зануда? Это что, грех какой-то? Мы не должны хамить и делать больно. А вот улыбаться с утра до вечера точно не обязаны. Мы не обязаны излучать оптимизм и веселье в плохой компании, где и поговорить-то не о чем.

–Конечно, вы правы…

–Конечно, права! Скажи, Ань, ты веришь, что у него съемки до ночи?

Аня посмотрела на Маргариту, но ничего не ответила.

–Я не верю. Думаю, он тебе специально это сказал. И умышленно добавил тебе чувства вины. Чтобы ты ни о чем не спрашивала, когда он ночью прискачет.

–Думаете, он будет с ней? – Аня ощутила невыносимое пекло в груди.

–Допускаю. И очень бы хотела это проверить.

–Зачем?

–Если я права – тебе будет легче расстаться. Именно расстаться – не разлюбить. У вас была длительная совместная жизнь. Вы навсегда останетесь в памяти друг друга. Это так. А если я ошибаюсь, у тебя будет время для принятия решения. Ведь я могу ошибаться. Вдруг он действительно с ней порвал?

Аня почувствовала, как пересохло во рту, залпом выпила остывший чай из кружки.

–Да, и еще. Завтра мой друг, Виктор Георгиевич, выдаст нам всю подноготную на Дину. Если плюс к этому мы проследим за Андреем, то у нас будет полный комплект информации.

–И как же мы проследим?

–Знаешь, где он сегодня снимает?

–Да.

–Я поеду туда и прослежу.

–Марго, хочу, чтобы вы ошиблись.

–Я тоже.

Было около десяти часов вечера. Моросил нудный дождь. Около кафе, где проходили съемки, стоял камерваген – автофургон с операторской аппаратурой. Маргарита сидела в такси, наблюдала за киношниками, выбегающими из кафе покурить. Она не ощущала себя ни миссис Марпл, ни кем-то другим в этом роде. Она осознавала, что добровольно вторглась на чужую территорию, проникла в чужие проблемы и затащила Анну к себе, не терпя возражения и не дав ей времени на раздумье. Маргарита поддалась искреннему порыву и желанию быть полезной Ане, по-матерински защитить ее, укрыть от катящейся на нее беды, дать возможность выговориться, выспаться, наконец, почувствовать себя в безопасности и расставить все точки. Как только Марго подъехала сюда, сразу позвонила Ане, отчиталась о занятой позиции и узнала, что Аня села за компьютер работать. Марго была искренне этому рада. Она как никто знала, что любимая работа способна отвлечь от боли и впоследствии вылечить ее. Потом Марго позвонила Марии, своей помощнице по хозяйству, тридцатилетней кареглазой гагаузке, и отменила ее завтрашний приход. Марго знала, что Мария расстроится из-за этого, несмотря на то что это никак не повлияет на ее зарплату. Мария жила в Подмосковье, с мужем, который часто поколачивал ее. Он делал это без всякого повода, бережно сохраняя старые традиции гагаузов – бить жену, чтобы помнила, кто ее хозяин. И каждая поездка к Маргарите, и уборка в ее квартире являлись для Марии долгожданным увлекательным путешествием, глотком воздуха свободы. Но когда Маргарита возмутилась поведением мужа Марии, девушка тут же, достаточно резко, пресекла все дальнейшие дискуссии на эту тему. Она уважала мужа, традиции и искренне считала их правильными. И Маргарита подумала: «Плевать. Пусть терпит боль, если ей так нравится. Но при таком раскладе, мы ни хрена не примем закон о домашнем насилии. Двадцать первый век. Она – молодая женщина, а рассуждает как дикарка. И у нас пол-страны таких дикарей».