Как в руках букетик мой жалкий,
Так беспомощно опоздавший,
Знак привязанности безмолвной,
Что к тебе я несла в то лето.
Но молчат петухи на шпилях
Иностранного государства.
«И вот о былом не жалея…»
И вот о былом не жалея,
В чем будешь почти что права,
Смотрителем зала в музее
Ты станешь работать сперва.
С безумством последнего риска,
Сквозь множество колких преград
Поблизости от Сан-Франциско
Ты жизнь поведешь наугад.
Из снежных заносов России,
Как остро отточенный нож,
Не помня усмешки косые,
Ты в это пространство войдешь.
И чуждый язык, наплывая,
Возьмет в небывалый полон,
Как будто волна штормовая,
Диктуя свой новый закон.
И мертвые ставя зарубки
На этом витке бытия,
Здесь будет лишь голосом в трубке
Страна ледяная твоя.
«Протаскиваю свое тело волоком…»
Протаскиваю свое тело волоком
Сквозь гул нью-йоркских щедрот,
Где медный заяц летит над колоколом,
Слушая свой полет.
Где на Бродвее, прося подаянье,
В наушниках черный слепой,
К прохожим без видимого вниманья,
Танец затеял свой,
И на асфальте, судьбой не смяты,
Жизнью не дорожа,
Беспечные уличные акробаты,
Смертельные антраша.
Вопли сирен в Никуда – Ниоткуда.
Солнцем над сквером палим,
В позе нирваны джинсовый Будда
Пьет сигаретный дым.
Что улей Столицы Мира сулит мне,
Меняясь сто раз на дню?..
В отдельном от всех существуя ритме,
Бреду сквозь бред авеню.
Нью-Йорка яростная утроба,
Безумья и грез обвал.
Мираж стартующего небоскреба —
Приказ взлететь запоздал.
Но вечен вихрь вселенских тусовок
Наций, пространств и дней, —
Он ловок в сценах гигантских массовок
Без всяких главных ролей.
Ве́ка заокеанская Мекка.
Души неприют, разброд.
А тело – втянутая помеха
В энергий круговорот.
«У менеджера…»
Памяти мужа Джона Сти́дли Дже́нкинса
У менеджера
Непреклонные скулы
И хватка акулы.
И вся его бодрость
Лишь вечная ширма,
Чтоб выжила фирма.
Выигрывающая
Эта команда —
Страны доминанта.
Они энергичные,
Эти ребята,
Иначе – расплата.
А ты этот ритм
Заменил на поспешность,
Английская внешность,
И вроде бы свой,
Но чужой от рожденья —
Улыбка смущенья.
Хоть, кажется, принял
Все эти законы,
Что тут незаемны, —
Такие, как ты,
Не в почете у босса,
И нет на них спроса.
Тебе эта жизнь
Не годится в подметки,
И тихий, и кроткий,
Могучею фирмой,
Что дни твои тратит
И много не платит,
Неделями без выходного
Распятый
За мизер зарплаты,
Ребенок седеющий,
С вечной святою
Мечтой золотою,
«Окрик и свист… И мгновенно в сыреющем мраке…»
Окрик и свист… И мгновенно в сыреющем мраке
Шелест по листьям откуда-то мчащей собаки.
Дальний фонарь. И теней мутноватый клубок.
В час этой мертвой, пустынной, безлюдной прогулки
Снова промчалась в осенней ночи переулка,
Вихрем свободы и верности встала у ног.
Сад опустел. И костры по дворам отгорели.
Странные теплые перед зимою недели.
Окна желтеют, и голые сучья черны.
Отсветы стылой воды на дороге у края.
Что-то не ладится. Дней этих не понимаю.
Впрочем, не вижу ничьей тут особой вины.
Дальше идем и по влажному долгому следу
Тянем опять молчаливую нашу беседу
Темной прогулки сквозь дождь, моросящий тайком.
Произносить все слова ни к чему и напрасно.
Знаешь, наверное, всё. Оттого и безгласна.
Сад. Переулок. И тающий призрачно дом.
Снова свищу. Подбегает. Ошейник на шею
Вновь надеваю, того и сказать не умея,
Что этот мудрый и пристальный взгляд говорит.
Тянет на мокрую землю, где запахи млеют.
(Как эта ночь по глубоким дворам цепенеет…)
Лижет холодную руку, зачем-то жалеет.
И по асфальту к подъезду легко семенит.
«Но стре́лки затвердили о своем…»
М. Л.
Но стре́лки затвердили о своем.
И до восьми —
уже осталось мало.
У входа в тот
оцепеневший дом