– Как тебя здесь зовут? – спросил незнакомец.

Действительно, как ее здесь зовут?

Ее не зовут, она сама зовет. Сама приглашает гостей и обходится без имени. Что ему ответить?

Тем временем пёс тоже заметил мечущийся на волнах бумажный кораблик, и, недолго размышляя, бросился в воду. Пса не смущала паутина из жадных водорослей, да он и не погружался в нее, пролетел несколько метров над поверхностью моря, схватил зубами добычу и вернулся к своему хозяину, не замочив лап.

– Молодец! Заслужил, – сказал незнакомец и достал из кармана сухарь.

Пес довольно захрустел.

Мужчина поднял кораблик, осторожно, стараясь не повредить намокшие бока, развернул газету. Пробежавшись глазами по рубрикам, нашел дату выпуска и весело присвистнул.

– Ого! Знаешь, какого года газетенка? Ельцинская эпоха, тысяча девятьсот девяносто восьмой. Мне тогда было одиннадцать. А тебе, Чайка, уже двенадцать. Ты в шестой класс ходила.

О чем он? На ее берегу нет времени, а у людей нет возраста. И у незнакомца тоже. Если заглянуть справа, то ему можно дать чуть больше тридцати, в его темных кудрявых волосах не видно ни одного седого волоса, а слева все пятьдесят, и голова наполовину белая.

– Как вы меня назвали?

– Чайка. Я вчера называл твое имя. Ты забыла? У тебя тут все наоборот, все вверх тормашками. С какой стати вороны белые, а чайки черные? Почему море сладкое? Почему вместо обычного песка сахарный. Что за детская фантазия? Ты никак не можешь повзрослеть?

Ей стало совсем нехорошо, даже мокрый собачий нос, отчего то предано и благодарно ткнувшийся в ее ладонь, не совершил чуда, не нажал на перемотку. Она присела, погладила пса по влажным бокам, виновато вздохнула.

– Ни-че-го.

Мужчина нашел наполовину стертую карандашную надпись.

– Кораблик этот зовут «Дункан». Твой папа его сделал, а ты подарила его мне. Помнишь?

– Папа сделал? …Да, что-то такое…

Но стоило в кромешной тьме забрезжить слабому лучику воспоминания, как незнакомец словно испугался, подёрнулся дымкой, поплыл, исчезая в мареве восходящего солнца. Вслед за ним растворился пес. Одна за другой, как фитили, вспыхнули в рассветном солнце вороны и сгорели без следа.

Налетел шквалистый ветер и залил смолой небосклон.

Берег моря жадно проглотила тьма, а ноги зыбучий песок.

«Покойный» мир превратился в кошмар.

Где… глаза сестры вырастают в половину грозового неба.

Где ее крик оглушает, рвет без жалости на куски.

Где несбывшаяся Смерть высвечивает уголки захламленной души, приподнимает до потолка и со всего маху бросает об пол – хрясь!

Хрясь!

Сотый, тысячный раз бросает оземь.

– Видишь собачьи глаза в зеркале? – пытает Отчаяние.

– Видишь, что вытворила? – вторит ей Ненависть.

– Вижу! Выжженную пустошь внутри себя вижу. Дайте мне поплакать, умоляю!

– Нет для тебя слез! Иссохни! Чего молчишь? Сказать нечего?! – кричит Боль

Нет у нее слов.

Только СЛОВА того, ради которого проиграла всю себя. Проиграла свою никчёмную жизнь

«Исчезни из моей жизни! Убей себя!»

Скорее… Скорее выпить эти маленькие белые таблетки.

– Десять?

– Мало!

– Двадцать?

– Хотя бы! – кричит Ненависть.

Скорее, скорее, только бы не видеть свои непонимающе-пустые собачьи глаза в зеркале.

Вода чуть теплая.

– Вену надо глубоко. Хрясь! Чтобы заскрипела кожа! – не унимается Отчаяние.

– Не могу. Страшно. Вода сладкая. Почему? Соленая должна быть…..

– Потому что у тебя все шиворот-навыворот!

И снова покой. Берег моря. Безвременье и беспамятство.

День за днем. Заросший виноградом дом. Чёрные чайки и белые вороны.

Бумажный кораблик «Дункан», незнакомец с собакой.

И опять заливает глаза тьма, опять рывком в ад, в самое пекло.