В тот вечер Фима не поддержала разговор о своих пациентках, увела его на злободневные темы – санкции Евросоюза и бесполезные пенсионные фонды. Она плела новый узор, судьбу Ларисы Чайкиной, плела его осторожно, избегала провокаций кота Аристарха.

Но хвостатому черту маленькие пенсии и дефицит сыра были по барабану. Котяра противно мяукнул, соскочил с подлокотника Фиминого кресла на пол, ткнул Розу когтистой лапкой – а ну, погладь меня!

Та снова шикнула на него:

– Брысь, шкода!

Фамильярное обращение Аристарх не приветствовал, зашипел и вскарабкался Фиме на колени, спутав коклюшки, а с ними и будущую жизнь «сказочницы».

В другой раз вредное животное было бы изгнано, но сегодня никто не взялся за веник. Роза просто выставила кота в коридор.

– Охолонись! Совсем расшалился. Так на чем мы закончили?

Серафима ответила не сразу:

– На твоем новом рецепте.

Закончили они на рецепте пиццы с горгонзолой и грушами, но мысли Серафимы были далеко, они крутились вокруг одной медсестры, замеченной сегодня в травматологическом отделении.

В силу незыблемых правил, ее там быть не должно.

Темная лошадка с темным прошлым. В отличие от обычных людей, чьи судьбы Серафима могла проследить от рождения до смерти, судьбы долгоживущих оставались тайной за семью печатями. Фима могла лишь догадываться, когда Роза, Вениамин или Аристарх пришли на Свет, но не ведала о дате ухода, история их пути была закрытой, кружевной рисунок не плёлся.

В разговорах о Павлине Королёвой точки над «ё» в фамилии исчезали, за профессиональное хладнокровие (только ее ставили на самые тяжелые операции) величали Павлину «Королевой», но, несмотря на деловые качества, Королёва нрав имела крутой, злопамятный.

В каком именно году мелькнула перед ее глазами черноволосая, стройная как лань, с раскосым хищным прищуром Пава, Серафима припомнить не могла. Но точно, это случилось во время хрущевской оттепели. «Королева» толкалась в больничном парке среди шедших на поправку пациентов и их гостей. Чаще ее видели среди любителей поэзии и диссидентской прозы. Оттого и побаивались, считали наушницей и стукачкой. Медсестра присаживалась на скамейку рядом с декламирующими стихи Евтушенко, таилась неподалеку от читающих машинописную «Маргариту» или Пастернака в обложке «Наука и Жизнь». Только анонимки на диссидентов она не строчила и с доносами никуда не бегала. Она вкушала эмоции: восторг, воодушевление, трепетное наслаждение запрещенными текстами.

Все было невинно до поры до времени, но Королёва перешла границу. Из долгоживущих, не должных причинять людям вред, Павлина по причине неизвестной и трагической уподобилась нежити, была поймана на месте преступления и строго наказана. И все за изнеможение одного юного дарования с пороком сердца. Паренек засиживался на лавочке в парке, строчил в блокноте восторженные вирши в честь Павушки и прямо таки сох на глазах.

Именно Серафима забила тревогу, заметив странную картину на дальней скамейке. Персоналу и посетителям больницы они казались обычной влюбленной парой – худенький молодой человек читает стихи, черноволосая девушка в белом халате прижалась к нему, ловит каждое слово. Никто из людей не видел тончайшую, плотную как кокон паутину, оплетшую тщедушное тело поэта, не заметил присосавшуюся к нему паучиху.

Пойманная Королёва пыталась юлить, мол, она наслаждалась исключительно возвышенными эмоциями, «служила музой», вдохновляла и не сделала ни одного глотка живительной силы, но стражи поверили ухудшающемуся анамнезу больного и свидетельству Серафимы о «намеренном одурманивании и иссушении».