Очень скоро он уже писал портрет Евы, что потребовало тщательных приготовлений: разрешения ее матери, транспортировки платьев, привлечения домашней челяди.
Корнелия застала Еву позирующей, а Мане «взволнованным как никогда». Сюзанна тоже присутствовала.
– Бедняжка просто в лихорадке, – ужаснулась мадам Мане. – Потрогайте ее руки.
Судя по всему, мадам Мане была расположена к Берте: она выдавила из себя улыбку и напомнила мадам Моризо, что Берта обещала ей писать. (На самом деле Берта никогда не отвечала Сюзанне взаимностью. Будучи холодно-вежливой в ее присутствии, она презрительно отзывалась о ней в узком кругу.) Мане продолжал рисовать, не оборачиваясь. В конце концов он все же спросил о Берте. Но «в настоящее время он забыл о тебе, – сообщила дочери Корнелия. – Мадемуазель Г. обладает всеми добродетелями и всеми прелестями, она женщина до мозга костей».
Когда в августе Берта вернулась в Пасси, встреча с матерью прошла холодно. В Лорьяне она написала портрет Эдмы, который, к неудовольствию Корнелии, подарила Мане. Впрочем, он, похоже, вовсе не оценил ее жеста. Лишь прочел ей лекцию, как написала она Эдме:
Он постоянно приводит в пример эту проклятую мадемуазель Гонсалес: она и уравновешенна, и упорна, и умеет отшлифовывать свои картины, между тем как я не способна ничего сделать как надо. А тем временем он снова начал писать ее портрет, уже в двадцать пятый раз. Она позирует ему каждый день, а каждый вечер он опять стирает голову…
Берта была усталой и безразличной, подобное соперничество очень раздражало ее. Спустя несколько недель Мане навестил ее у нее в студии, похвалил ее работу и предсказал ей большой успех на следующем Салоне. Но едва ли это могло послужить ей утешением.
– Мне так грустно, – призналась она Эдме. – Все меня покинули; я чувствую себя одинокой, лишившейся иллюзий и старой.
Брак Эдмы был счастливым, она ждала ребенка. Жизнь Берты по сравнению с ее жизнью казалась бесцельной, блеклой и пустой.
Берта не единственная пребывала в отчаянии. Обе картины Моне, представленные на Салон 1869 года, оказались отвергнуты. Он выставил несколько своих полотен в витрине магазина на улице Лафайет и начинал понимать: если хочет поддерживать связь с продавцами и вероятными покупателями, нужно жить в Париже или неподалеку от него. Но отец по-прежнему настаивал, чтобы Клод проводил летние месяцы дома, в Гавре. Хотя он снова начал выплачивать сыну денежное пособие, Клоду, чтобы содержать себя, Камиллу и сына, этого было недостаточно. Моне, как и прежде, мечтал осесть в Нормандии.
Предыдущим летом, в 1868 году, желая обследовать окрестности Парижа, он вместе с Камиллой и младенцем Жаном отправился в Глотон, предместье Беннкура, и поселился в гостинице, рекомендованной Золя, чтобы иметь возможность рисовать на пленэре. Однако 20 июня он сообщил Базилю, что его выставили оттуда буквально в чем мать родила. Подыскав для Камиллы с Жаном временное пристанище, Моне вернулся в Париж.
Он собирался на следующий день выехать в Гавр, рассчитывая, что тамошний богач Годибер купит несколько новых работ, однако накануне отъезда вечером его обуяло такое отчаяние, что он бросился в Сену. Впрочем, Клод Моне слишком хорошо плавал, чтобы утонуть, и, оказавшись в воде, сразу пожалел о своей глупости. Но в ту минуту ему казалось, что выхода нет. Его семья не желала признавать Камиллу и Жана, поэтому он перевез их в Фекам, а потом снял для них жилье на дороге Гавр-Этрета́, а сам провел остаток года у отца в Гавре.
Мсье Годибер действительно пришел на выручку, купив несколько картин Клода и сделав несколько заказов, так что угроза полного финансового краха отсрочилась.