Среди корейской делегации есть мой непосредственный начальник, он глядит на меня очень строго, он подозревает, что я пропустил или нарочно скрыл что-то важное в переводе, из-за чего корейская делегация оказалась не на уровне. Корейцы начинают разговаривать между собой по-корейски, видимо высказывая разные версии, почему все смеются и в чем суть анекдота. Я не успеваю реабилитироваться, как слово берет начальник иностранного отдела с украинской стороны и, как говорится, с места в карьер начинает вещать:

– Встречаются как-то Мыкола и Степан, и у Степана все пальцы на руках в бинтах. Мыкола спрашивает:

– Шо это у тебя, Степан, уси пальцы забинтованы?

Услышав русско-украинскую речь и видя подавляемый восторг, с которыми наш украинский коллега предвкушает неизбежно приближающуюся кульминацию анекдота, итальянцы, не дожидаясь перевода, вновь начинают ржать и сучить ногами. Наши все-таки ждут продолжения, корейцы начинают тяготиться чужим праздником.

Поскольку английский язык международный, итальянцы дают знак своему переводчику, что они все понимают по-английски и что, мол, с русского на итальянский можно не переводить. Я становлюсь центром притяжения всех взглядов за столом и все глубже осознаю, как я влип.

И тут начальник иностранного отдела завершает свой предательский анекдот:

– Жена мышеловки расставила в кладовке, а попал в них я!

– Та як же ты умудрился?

– Да она, зараза, их на сало ловит!!!

Не буду подробно рассказывать, как я пытался объяснить корейцам, что Мыкола любит «свиной жир» больше, чем мыши. Чем дольше я говорил, тем озабоченнее становились мои корейские коллеги. Моя карьера переводчика была на грани фола, и тут вдруг мне на помощь пришел умница руководитель нашей корейской делегации. Он сказал моему начальнику и всему корейскому крылу: «Do not worry – different culture!»

Будильник звонил в один и тот же час, вернее, в пять часов, и каждый раз в это время Петрович проклинал все на свете. Он надеялся, что организм привыкнет к такому режиму, а организм, видимо, рассчитывал на то, что сам Петрович перестроится на другой.

Особенно было обидно просыпаться в понедельник.

А почему? – рассуждал Петрович.

Да потому, что в субботу, воскресенье люди расслабились, поспали до обеда, выпили, культурно посидели, а тут – бац, все снова-здорово. Петрович был семейным человеком, но семья жила несколько в другом ритме, а потому пересекался он с ней нечасто. Да и интересы у всех были разные: у него – мужские, у жены – женские, у сына с дочерью – подростковые.

Петрович по утрам командовал на кухне, курил в форточку, заваривал чай, вынимал из холодильника «сухой паек» (обычно кусок колбасы и плавленого сыра), который жена с вечера клала в отдельный пакет. После завтрака ехал на завод и вкалывал до обеда, потом шел вместе со всеми в столовую – это был приятный момент в его жизни. Во-первых, всегда было интересно, что дадут на обед, а потом вообще – коллективное мероприятие.

Пообедал – считай, и день прошел. Как в армии когда-то говорили: в обед масло съел – считай, еще день кончился. Служил Петрович давно. Как из армии вернулся – женился, пошел работать, родился сын, следом дочка, от завода дали квартиру. Вот, кажется, и вся биография.

После обеда Петрович еще вкалывал, затем втискивался рабочим плечом в автобус, потом опускал жетон в метро, проходил как сквозь строй через толпу спекулянтов, покупал пачку сигарет, закуривал на ветру, вот, глядишь, и дом стоит – куда ж ему деться.

Дома была жена. Жену звали Клавой. Клава подняла на ноги детей, везла на себе дом, и с этим, кажется, уже ничего нельзя было поделать. В самом начале их совместной жизни Петрович вбегал домой и Клава висла у него на шее – это быстро кончилось, затем был долгий период, когда Клава ждала его и просто встречала, потом еще долго было так, что он любил приходить домой просто потому, что там находилась Клава. С годами и это прошло. Были времена – Клава наряжалась к приходу его друзей, ставила на стол бутылку. Однажды с женой ездили в Воронеж и там ходили на танцы. А как-то раз сильно болела дочка и они всю ночь вместе простояли под окнами больницы; наутро дочери полегчало. Петрович нес дочку, завернутую в одеяло, а жена шагала рядом. Вроде много чего между ними было, и все куда-то подевалось. Отношения складывались не простые. Главное, он не мог понять, чего не хватает Клаве: то ли ей не хватало нежности от Петровича, то ли Петрович ей казался чересчур нежным. Он не мог объяснить, с чего Клава становилась вдруг иногда доброй: сидит на кухне и в окно глядит или кота гладит. И подходи к ней в этот момент, проси чего хочешь – последнюю поллитру вытащит из такого закутка, в котором сам ее не найдешь даже в период жестокого похмелья. В такие дни Петрович раскисал, много говорил и, видимо, портил все дело. Эти периоды он не мог ни предугадать, ни связать со своим поведением, ни вывести из женской физиологии, в силу отсутствия в них какой бы то ни было периодичности.