Время, судя по яркому свету за окнами дворца и по тому, сколько народу собралось в Большой приёмной, было далеко не семь утра. И даже не половина восьмого. Но стрелки на часах, что в королевских покоях, что в приёмной показывали на четыре утра. Или дня. Неважно, но и в том, и в другом случае это грозило катастрофой для распорядка дня всего двора.

– Ай, божечки ж! – только и смог выговорить камердинер и бегом вернулся в королевские покои.

Там он чуть ли не с порога, не дожидаясь, когда караульный закроет за ним двери, громко прокричал:

– Вставайте, сир! Утро давно уже.

Глухое мычание было обычной реакцией. И в этом ответе Людовик, как и всегда, выражал мольбу хоть разочек остаться в постели подольше.

– Доброе утро, сир! Мне очень жаль, но пора подниматься, – на этот раз Бонтан взял себя в руки и произнёс обычные слова утреннего приветствия. – Правда, сейчас далеко не семь утра. На часах наверняка уже больше половины восьмого! Да что там, уже восемь! Девятый час, сир!

– Бонтан! Я прекрасно услышал, что не семь, – прервал его Людовик и взъерошенный высунулся из-за полога. Жмурясь от яркого утреннего света, он встряхнул шевелюрой, падавшей на глаза, и недовольно насупился. В этот момент он был похож на молодого льва с густой гривой тёмно-каштановых волос, в солнечном свете отливавших золотом.

– Доброго вам утра, ваше величество!

– О, вы самый жестокий вестник, господин Бонтан!

И вместо того, чтобы вылезти из постели, Людовик откинулся на спину. Закинув руки за голову, он продолжал прятаться от солнечного света в тени занавесей.

– Осмелюсь напомнить вам, сир, что на восемь утра у вас назначен урок с господином Огюстеном, – Бонтан не прекращал начатые им попытки поднять короля и резким движением раздвинул занавеси полога, лишив его величество возможности скрываться в тени. – Надеюсь, вы подготовились к диктанту по Эзоповым басням, сир? Я слышал, что мэтр Огюстен задал их вам в прошлый раз.

– О, – простонал Людовик, на этот раз из-за напоминания о долгих часах занятий латынью с самым въедливым и дотошным профессором из всех, кто преподавал в Сорбонне.

Но он, всё-таки, заставил себя оторваться от подушек, сел на постели и обратил полный печали взгляд на часы на каминной полке. При виде стрелок, которые указывали ровно четыре часа, он негромко хмыкнул и лукаво прищурился, посмотрев на Бонтана.

– Что это? Я вижу, что часы показывают четыре утра. Что это значит? Уж не вздумалось ли вам разыгрывать меня?

– Никак нет, сир! Это часы. Они встали. Что-то случилось с механизмом, – ответил Бонтан и протянул просторный шёлковый халат. – Я уже распорядился, чтобы вызвали часовых дел мастера.

– Вы уверены? Они точно встали? – спросил Людовик.

Он зябко выпростал из-под одеяла длинные, по-мальчишески худые ноги и, спрыгнув на пол, угодил босыми ступнями в густой ворс персидского ковра, даже не успев почувствовать холод.

– Увы, сир. Взгляните сами и убедитесь, – Бонтан показал на окна. – Солнце уже высоко. Сейчас, должно быть, восемь утра, не меньше. А часы и, правда, стоят.

Принимая неизбежность очередного утра и всего, что ждало его в тот день, Людовик с обречённым видом вытянул руки. Он без сопротивления предоставил себя заботам Бонтана, чтобы тот лепил из него образ монарха, подобающий августейшему титулу и распорядку конкретного дня. Всё, как было заведено испокон веков, всё сообразно каждому пункту правил королевской жизни.

– Спасибо, Бонтан, дальше я сам. Ступайте и распорядитесь, чтобы принесли святые дары и молитвенник. Пусть мой духовник явится через двадцать минут. Только не зовите пока ещё господина Огюстена. Латынью и классикой мы займёмся позже.