– Армянин? Из Киева?

– Да, он приехал в Киев учиться на винодела.

– Ну, приводи, посмотрим.

Через месяц Алик уже ходил в ушитом хэбэ со связкой ключей на цепочке, притороченной к галифе. Надо заметить, что такая связка была вожделенной мечтой очень многих, ибо означала она, не только то, что у тебя есть свой закуток, но и власть. В чем беда совместного проживания в армии? В том, что нет возможности уединиться, нет места побыть самому, нет возможности иметь хоть что-то не по уставу: радиоприемник или гражданку^>50, кипятильник или конфеты, карты или дневник, да мало ли что. Ведь в казарме, в тумбочке, все только то, что может находиться там по уставу: умывальные принадлежности, письма, книги, газета «Защитник Родины» и все, пожалуй. Свои ключи не только позволяли иметь больше, но и выбирать, кому позволено пользоваться частью твоих благ, а кому – нет. Надо отдать должное, Алик никогда не забывал, кто ему помог получить заветную связку ключей.

– Всё, решено! Будешь каптерщиком. На ключи, принимай дела, – сказал мне Корнюш.

Это уже был просто царский, по армейским понятиям, подарок. Каптерок было две: каптерка старшины с особо ценными вещами и солдатская – с парадками, шинелями и постельными принадлежностями. Каптерка это отдельная комната размером метров 30 квадратных. Входная дверь, напротив два окна и письменный стол между окнами, а по бокам полки, на которых висит или лежит солдатская одежда. Внизу стоят ботинки от парадки, потом самое большое отделение, в котором висят, собственно, парадки и шинели, а сверху на полках лежат головные уборы. Места для того, чтобы прятать полезные вещи, хоть отбавляй. На следующий день было воскресенье.

После двух яиц вкрутую и гречневой каши умиротворенная рота вернулась в казарму. Два яйца на завтрак – значит воскресенье и календаря не надо. На работу из наших командиров вышел только Корнюш. Старшина раздавал увольнительные листы тем, кому повезло. Остальные занимались своими делами, деды смотрели телевизор – показывали любимую в Советской армии передачу «Утренняя гимнастика», в моду тогда входила аэробика, из ленинской комнаты, где стоял телевизор, раздавались вздохи, охи и специфические комментарии. Салабоны, по своему обыкновению, ныкались^>51 по углам, чтобы их не припахали. Кто не успел, закатывал уже рукава.

Я же выдавал парадки тем, кто шел в город.

– Руденька, что ты мне даль?! Это не мой фуражка.

– Костя, я не могу найти твою, бери эту, размер же подходит.

– Да эта салябонистая очень.

– Художник, дай ботинки поновей.

– Служба, дай новье, чтоб муха не еблась.

– Дай…

– Охуель?

– Дай…

– Поменяй…

– Поставь мою парадку…

Глагол «повесить» в лексиконе у большинства моих сослуживцев отсутствовал. «Поставь фуражку», «поставь шинель» и не иначе. В течении двух часов я отправлял военнослужащих в увольнение.

– Геш, нормально всё. Вечером примешь людей, как положено. Смотри, чтобы тебе чужого не втерли. Гроссбух веди аккуратно, – подбадривал и учил меня Корнюш, – нам белье постельное привозят из прачечной по пятница или субботам, но вчера там у них воды не было, белье будет сегодня, так что вечером перед отбоем поменяешь всем белье. А пока отдыхай, заходи ко мне, как время будет.

Мне и ныкаться никуда не надо было, теперь у меня были свои ключи и свое место. Как для большинства, так просто мечта, сладкий сон.

Безумие началось вечером, когда деды вернулись с Одессы. Корнюш провел вечернюю поверку на взлетке. Я в строю не стоял, я находился как раз напротив строя, дверь в каптерку была нараспашку, я пересчитывал, полученное из прачечной белье. Строй показался мне странным, некоторые были навеселе, это-то было близким и понятным, но некоторые, если не сказать многие, выглядели, мягко говоря, странно: дурацкие ухмылки, глаза под толстой мутной поволокой смотрят сквозь предметы, речь заторможена.