– Ваше благородие, вам записку передать велено. – Надзиратель протянул скомканную в ладони бумажку. – Не извольте беспокоиться. Плочено.

Бошняк взял записку.

Надзиратель, неслышно ступая, удалился, притворил дверь. Тихо провернулся ключ.

– Все записки плац-майор Аникеев самолично читает, – сквозь дыру в стене зашептал Фабер.

– С чего вы так решили?

– А он мне сам сказал-с. Вот, говорит, приду в свой кабинет после трудного дня, открою шкап, достану папку с вашими записками к Аглае Андреевне – и аж слеза берёт, как хороши.

– Стало быть, не все записки до адресата доходят?

– Те, в которых о бунте хоть самая малость, не доходят. Так что о бунте не пишите-с.

Бошняк разгладил на колене листок:

«Sasha, faites attention. Je crois qu’ils veulent vous tuer. Le Comte Witt est également en danger, mais il a, contrairement à vous, la possibilité de se défendre. С.S.»[16]

Записка Бошняку не понравилась. Она больше напоминала донесение. Ни тебе «мой милый», никаких ахов и расползшихся от слёз букв. Бошняк улыбнулся, отложил листок, прошёлся по камере. Было странно, что она ещё не уехала. Она должна была уехать.

За решёткой висели чёрные деревья. Бошняк хрустнул пальцами и принялся делать гимнастику. Угроза несправедливого следствия с одной стороны и быстрая расправа с другой позабавили его.

Бошняк очистил оловянную миску от присохшей каши, согнул её, разогнул. «В конце концов это даже интригует, – подумал он. – Да и стоит ли верить её словам?»

Бошняк выломал острый край, положил на пол, выпрямил ударом каблука и спрятал в карман.

В круглом отверстии от сучка блеснул глаз Фабера.

– Александр Карлович, отчего вы сюртук не носите?

– Повода нет.

Бошняк лёг на нары, отвернулся от перегородки. Влажный глаз Фабера застыл над его кроватью.

– Говорят, недавно один заключённый разбил голову о стену, – сказал Фабер. – А другой стекло проглотил. Думаю, если вскоре не выберусь отсюда, то тоже непременно сойду с ума.

Бошняк, не мигая, смотрел на колеблющийся огонёк лампы. Воздух тяжелел от сырости и сгоревшего масла. Огонёк плясал, менял цвет. Он становился зелёным, красным, белым, фиолетовым. Сегодня с утра Бошняк долго выплёвывал и высмаркивал копоть. Его почему-то рассмешила мысль, что злодею придётся убивать растрёпанного, чёрного, как арап, человека.

– Слышали? – раздался далёкий, как эхо, шёпот Фабера.

Бошняк открыл глаза. Было совсем темно.

– Что? – спросил он.

– Ходит кто-то, – шепнул Фабер.

Под дверью тускло мерцал свет, но шагов слышно не было.

– Надзиратель, – Бошняк удивился спокойствию, с каким произнёс это. – Ему ходить положено.

– Нет… Не надзиратель, – прошептал Фабер. – Я их шаги выучил. А этот вроде как босой ходит. Стука каблуков не слыхать.

Бошняку показалось, что он слышит чьё-то тяжёлое дыхание. Свет под дверью пропал.

– Говорят, – прошептал Фабер, – что это духи декабрьских мятежников ходят.

– Никого же не казнили ещё, – почему-то тоже шёпотом ответил Бошняк.

– В том-то и дело, – сказал Фабер.

Только теперь Бошняк заметил, что вместо самодельного оловянного ножа сжимает в руках разломанную тарелку.

– Спите, Илья Алексеич, – сказал. – Пустяки.

Вдали хлопнула дверь. Воцарилась звонкая тишина.

Перед Бошняком выросла огромная тень. Бошняк выставил вперёд нож и открыл глаза. Было уже утро.

Лязгнул замок. В камеру, заполнив собой каземат, вошёл плац-майор Аникеев. Правый ус его был жёлт от трубки. В руке плац-майор комкал кусок ткани в цветочек.

– Подымайтесь, ваше благородие, – сказал. – Есть ли у вас платок, глаза завязать? Казённый-то мой табаком пахнет.

Бошняк протянул плац-майору платок: