Дойдя почти до конца проспекта, здоровяк свернул в немощеный переулок. Облезлые вычурные особняки в колониальном стиле сразу сменились хлипкими на вид лачугами из кусков листового железа, с дверными проемами, занавешенными разноцветным тряпьем, и кучами барахла во дворах. Растительность, которой не давали свободы на центральной улице города, здесь вела себя по-хозяйски, трава и лианы прорастали сквозь кучи хлама, заползали в валявшиеся трубы, обвивали чаны для белья и печки, сделанные из мусорных баков.

Возле домиков, которые годились только для сна – так темно было внутри, – большие индейские семьи собирались на обед, состоявший из риса и бобов. Старый черно-белый телевизор, привязанный проволокой к высокой палке в одном из дворов, показывал очередную серию бразильской мыльной оперы. Торговцы отлучились от прилавков, но держали их в поле зрения, принимаясь за еду со своим многочисленным потомством.

С белого костюма здоровяка и зеленого мундира Да Косты не сводила взгляд сотня непроницаемых черных глаз почти азиатского типа. Но ни того, ни другого это не беспокоило. Территорию за пределами пары приличных улиц Гвате (собственно они и были Гватемалой-Сити) держала под контролем прирученная полиция, и жители этих лачуг с получеловеческими лицами цвета меди не причинили бы незнакомцам вреда – по неписаным правилам, соблюдение которых гарантировало индейцам, по крайней мере, выживание, они ограничивали общение с чужаками до минимума.

Здоровяк припарковал свой живот у прилавка с изделиями ручной работы: здесь были выставлены корзинки, вырезанные из дерева крокодилы, четки и изображение Девы Марии. Да Коста подошел ближе, притворяясь, будто хочет что-то купить.

– Вам все объяснили? – тихо спросил здоровяк. С алабамским акцентом.

– Да, мистер Оунби.

– Она должна быть свежей. Свежей, это очень важно.

– А как я-то узнаю, свежая она или нет? – с недоумением осведомился Да Коста.

– Ну, по цвету и запаху, не видно, что ли? – раздраженным тоном ответил здоровяк. – Меня не раз хотели надуть, хватит уже.

– Я тут ни при чем, – в свою очередь запротестовал Да Коста. – Я лишь исполняю приказы. И все.

– Да понимаю я, понимаю, – здоровяк заторопился, увидев, что приближается хозяин прилавка, оторвавшись от риса с бобами, которые ел на пороге своей лачуги. К тому же мимо медленно проходил, прихрамывая и опираясь на палку, бородатый священник. – Идите. Через час встретимся здесь же, хорошо?

– Ладно, – сержант пошел прочь, а здоровяк начал торговаться с продавцом о цене распятия.

Дорога становилась все более неровной, а зелень все гуще. В воздухе, насыщенном запахами, роились насекомые.

Мокрый от пота Да Коста пробирался между лачугами до самой аллеи, заваленной мусором. Оттуда уже оставалось пройти всего ничего; среди кустов торчали однобокие шалаши, где можно было переночевать. Листья пальм, переплетаясь друг с другом, склонялись над самой дорогой. Из-за разросшихся папоротников и лиан, обвивавших стволы, сюда почти не проникал солнечный свет.

В этом полумраке он и увидел первых двух детей. Они прятались за кустами, боясь выйти на дорогу и попасться кому-нибудь на глаза. Несмотря на пышную листву, нетрудно было разглядеть ненормальные пропорции их тел, покрытых шишками и наростами. Дети робко посмотрели на Да Косту и нырнули в густые заросли. Мальчик постарше тащил второго, который заметно прихрамывал.

Сержант давно перестал испытывать к ним сострадание. Способность жалеть умерла в нем много лет назад, еще во времена событий в Парраштуте. Теперь он чувствовал внутри лишь бездонную пустоту, но она не угнетала его. Скорее, окутывала будто вата, непонятно, как и почему.