Дверь отворилась, и из-под стекол очков с тонкой круглой оправой на меня сверкнули два вострых, злобных глаза. Передо мной предстал сухой старик с седой, лысеющей головой. Несмотря на то, что возраст давил ему на плечи, он был чрезвычайно высок и нависал надо мной, словно древнее иссохшее дерево. На нем была лакейская ливрея, отражающая попытки вымирающей аристократии держаться за пережитки прошлого. Под черным камзолом виднелся серый пикейный жилет, а вокруг шеи был небрежно повязан пожелтевший галстук-бабочка. Камзол был сшит, очевидно, давно, но искусно и с претензией на грацию, признаком которой были вычурные басоны на рукавах. Теперь же одеяние выглядело истертым и поношенным. Воротник рубашки и брюки были измяты. Мое особое внимание привлек маленький ржавый ключик, висевший на поясе дворецкого. Меня сразу взволновал вопрос, какую дверь этот ключ отпирал.

Старик был сутул. Оставшиеся волосы, паклями спадающие с висков, были засалены. В целом, образ создавался неприглядный и отталкивающий. Лакей увидел отобразившиеся на моем лице испуг и отвращение, и по его морщинистому лицу расплылась насмешливая ухмылка. Он молча отодвинулся в сторону и жестом пригласил внутрь. Мои грязные ботинки ступили на великолепный мраморный пол цвета перепелиных яиц, и в тот момент начался ключевой период моей жизни, о котором и пойдет мое повествование.

Переступив порог дома Дальберг-Актонов, я, подобно Юлию Цезарю, перешел свой Рубикон. Это крылатое выражение, означающее точку невозврата, основано на сюжете о начале гражданской войны в Римской республике, о котором я читал в «Сравнительных жизнеописаниях» Плутарха.

История, мифология и литература всегда были тремя наиболее увлекательными для меня сферами.

Читая древние летописи, жизнеописания деятелей прошлого или военные хроники, я убеждался, что человеческая история занимательнее и фантастичнее любого художественного вымысла. Хитросплетенная эпопея, которую пишет Бог посредством отдельных людских судеб, удивительнее любой самой замысловатой книги.

Изучая верования различных народов, я обнаружил, что мифологические сюжеты – это иносказание реальных событий с вплетением культурных особенностей и сверхъестественных интерпретаций природных явлений.

Литература же, в свою очередь – инструмент, с помощью которого люди делятся своим уникальным взглядом на мироустройство и передают друг другу свои знания и опыт.

Я осмотрел свое одеяние: подол плаща и штанины брюк были испачканы в грязи. Я сконфузился. Я выглядел совершенно несуразно в такой претенциозной обстановке.

Просторный холл был почти пуст. В западной и восточной стене находились широкие проходы в другие комнаты первого этажа, а монолитная винтовая лестница вела на второй. В глубине холла, под лестницей, было две запертые двери. В центре комнаты располагался журнальный столик из натурального камня, на котором стояла удивительной красоты синяя ваза из яшмового фарфора с белоснежным барельефом.

Вдоль лестницы, на стене, висели картины в роскошных позолоченных рамах. На холстах были женские портреты в стиле примитивизма. Все образы, запечатленные в масле, были скорбными. Казалось, у героинь полотен не было глаз – вместо них зияли дыры. Картины были написаны неплохо, но посредственно. Им явно не доставало живости цвета. Красный был недостаточно багрянист, коричневый ненасыщен, а синий лишен глубины. Глядя на эти произведения живописи, я заключил, что их автор утратил страсть к жизни и видел мир в тусклых тонах.

Дворецкий помог мне снять верхнюю одежду и забрал мой багаж. Я снял грязную обувь, и старик указал на дверной проем в восточной стене, откуда золотыми струями лился свет в сумрачный холл. Меня вновь охватила растерянность, и я вспомнил строчки из труда Плутарха: