– Давай, дед, я за такую музыку тебя быстрее любой маршрутки домой доставлю. И денег с тебя ни копейки не возьму. Бабушку ты мне мою напомнил. Она у меня учителем в музыкальной школе работала. В ее руках скрипка тоже часто плакала. Садись дед. Поехали.

Когда машина остановилась у маленького ветхого домишки, дождь уже кончился.

– Надо же, у тебя колодец есть? Редкость какая. У бабушки тоже во дворе был такой. Воды можно попить?

– Можно, – кивнул старик и пошел в дом за кружкой.

Парень огляделся. Забор покосился, бурьян по пояс, лавочка не крашена, того гляди доска в труху от дождя и снега превратится. Помочь бы деду. Да видно некому. Над головой захрустела ветка и яблоко, чуть не задев, пролетело мимо головы и упало в траву. Парень наклонился, чтобы поднять, и увидел в бурьяне старый кошелек.

– Дед, твой гаманец? Чего разбрасываешься? – позвал он старика, вышедшего на крыльцо с кружкой и уже ковылявшего к нему по заросшей дорожке.

– Мой! Да как же это… – только и смог ответить старик.

Слезы в который раз за сегодня предательски потекли из глаз.

– Не плачь, дед. Не к лицу ветерану слезы по пустякам лить. Все образуется.

Похлопав старика по плечу, парень пошел к калитке. Он знал, что еще вернется. И не только чтобы попить воды из колодца.

Щуплая старушка в длинном теплом халате и меховых чувяках, поставила завтрак на стол и шаркающей походкой подошла к двери.

– Проснулась? В школу не пойдешь? – заглянула она к внучке.

– У нас уроки отменили.

Поежившись, девочка лет десяти, натянула кофту, теплые носки и забралась на стул под окном наблюдать, как машины отчаянно буксуют на ледяных кочках.

– Да! Суровая неделя выдалась. Давно таких холодов не было. Шутка сказать, на Кубани минус двадцать пять! – сетовала старушка. – Иди кушать, остынет.

– Смотри, ба, там машины застряли.

Бабушка выглянула в окно и вздохнула:

– Стихийное бедствие, надо же! А во всем мороз виноват. Студено, как в сорок третьем.

– В каком?

– В 1943. Ты еще не родилась тогда. И твоя мама, и дедушка тоже.

Старушка накинула на плечи шерстяную шаль и, кряхтя, опустилась на софу.

– Так давно?

Злата пристроилась рядом с бабушкой. Та внимательно посмотрела на правнучку, поправила выбившуюся прядь волос, легонько коснулась шершавой рукой подбородка.

– Ты так похожа на мою маму! Те же глаза, нос с горбинкой, тонкие губы. И характер! Точь-в-точь Дина Аароновна! Смотрю на тебя, а вижу ее.

Девочка потерлась о морщинистую руку и заглянула в глаза.

– Так звали твою маму? Расскажи! Я ее никогда не видела.

Бабушка обняла внучку, накрыла краем шали и вздохнула.

– Ты и не могла, деточка. Была война. Страшная. Кровавая. Великая Отечественная. Помнишь, мы про нее в книжке читали?

– А ты тогда уже родилась?

– Мне только исполнилось пятнадцать, а через два дня началось. Никто не предполагал, что немцы прорвутся так далеко вглубь страны. Очень надеялись, что их не пустят на юг. Не верили, что дойдут до Краснодара.

– А они дошли?

– Да. Мы с мамой и моим младшим братом Лёвой жили возле фабрики, в большом дворе, где квартиры, как маленькие домики, пристроены друг к другу. Мирно с соседями жили, одной семьей. На праздники столы посередь двора накрывали. У кого, что было – несли. И радости, и горести – все общее. За детьми малыми, опять же, кто-то один из соседей смотрел, пока другие работали. Жаль, огородов не было. Зато подвалы в каждом доме сухие, глубокие. В полный рост стоять можно. Двор у нас дружный был. И только один сосед вызывал страх и недоверие. За нашей стеной жил то ли немец, то ли литовец, с очень трудно произносимой фамилией. Звали его Карл-Густав. Как-то само к нему привязалось прозвище – Гусь.