Она придумала этот стишок, когда мне было восемь. Мне предстоял первый день в новой частной школе, и, когда она привезла меня в класс, торопясь и попутно делая заметки в записной книжке, я знала, что она хочет поскорее уйти, но все же не могла не попытаться ее остановить. Поэтому я цеплялась за нее, пока не перекрутила ей пиджак до такой степени, что все пуговицы перевернулись; я громко рыдала, и по щеке у меня текла сопля. Моя сгорающая от стыда мать, моя бедная мать, промучившись со мной добрые тридцать пять минут и – как она особенно любила подчеркивать – не прибегая к помощи лекарств, извинилась перед учителем и выволокла меня из класса. Я думала, мне временно дали отсрочку, освободили от заточения в новой школе с мраморным залом, но вместо этого мама крепко сжала мой локоть и сказала с довольно доброй улыбкой: «Нет слова «мы» в «Наталия», а только «та» и только «я».

Я непонимающе уставилась на нее. Вздохнув, она сказала:

– Наталия (она называла меня «Наталия»), я не могу все время быть рядом с тобой. Ты теперь большая девочка, а большие девочки все делают сами. Я надеюсь, ты будешь вести себя как большая. Теперь тебе надо полагаться на себя.

Я пыталась протестовать, но она оборвала меня на полуслове, закружила, поцеловала в макушку и оставила вытирать сопли и слушаться учительницу.

Нет слова «мы» в «Наталия». И с тех пор, как мне исполнилось восемь, никакого «мы» больше не было.

Я взглянула на визитку и, сама того не осознавая, провела пальцами по редеющим волосам.

– Положи на клавиатуру, – сказала я Неду и вновь повернулась к телевизору, не дожидаясь, пока мой голос сломается и выдаст мое одиночество. Он хотел сказать что-то еще, но передумал и продолжал рыться в своих бумагах. Потом воскликнул:

– О господи!

Я сочла это комментарием к рекламе чистящего средства, но он продолжал:

– Я совсем о нем забыл.

Я не смотрела на него; он поднялся и подошел к дивану. Протянул руку, но я сунула ладони под мышки, и он раздраженно ухватил меня за локоть.

– Я купил это для тебя, – сказал он. – На следующий день после того, как мы вернулись из Винъярда.

Я даже не взглянула на нежно-голубую коробочку от «Тиффани», которую он положил мне в руку.

– Почему ты не подаришь это Агнес? – я выплюнула ее имя, как жевательный табак, который однажды попробовала в колледже. Табак и Агнес были мне в равной степени отвратительны.

– Потому что это не для Агнес. Это для тебя. – Он мотнул головой. – Я был так счастлив, вернувшись домой из путешествия. И увидел его в окне… – Он надолго замолчал, и я подумала даже, что он собирается расплакаться. – И купил. Потому что оно напомнило мне о нас. – Он вздохнул. – Напомнило мне о той близости, которая, как я надеялся, нас связывала. – Он пожал плечами. – Но потом мы целую неделю не виделись, и я засунул его в нижний ящик, где ты его не найдешь. И, как видишь, так тебе и не отдал.

– Вижу, – ответила я сухо, потрогала белую атласную ленточку и отложила коробочку в сторону. Нед снова пожал плечами и побрел обратно к столу рыться в своих бумагах.

– Ты должна ее открыть. Даже если меня ненавидишь.

– Ненавижу, – согласилась я. – Это чтоб ты знал.

– Хорошо. Забудь, что это мой подарок. Все равно я уверен, он тебе понравится.

После того как Нед ушел, я поставила коробочку на стеклянный журнальный столик, возле брошенной связки ключей, и, подперев лицо ладонями, опираясь локтями о колени, стала смотреть на нее. Коробочка. Я смотрела на нее так долго, что в конце концов в глазах у меня начало двоиться, и я увидела две коробочки. Два напоминания о том, что осталось в прошлом. Два секрета, убеждающие меня их открыть. Сморгнув несколько раз, я наконец вышла из транса, а потом встала и одним грациозным движением стянула белую ленточку.