Звук исчезал так, словно ты сам себе вытаскивал спицу, что насквозь пронзила ухо, то есть медленно, осторожно и весьма болезненно.

Когда какофония прекратилась окончательно, Валентин стряхнул плечами невидимых мурашек, пульнул в сторону спицу, выпачканную серой с желтым слизью и, максимально нахмурившись, мерно зашагал к себе в кабинет.

Он вновь уселся в кресло и принялся безучастно крутить в руках кубик Рубика, громко вздыхая при этом. Все это ему не понравилось. Точнее будет сказать – ему не понравилась собственная реакция на пережитое. Валентин, пожалуй, не впервые в жизни по-настоящему испугался. Это был не тот нарисованный испуг за свои пожитки, покойный комфорт и уж тем более за свою бренную жизнь. То был настоящий первобытный ужас, который породила природа вещей выходящих далеко за рамки нашего привычного восприятия.

С подобным – нечеловеческим, – Валентин Эдуардович впервые столкнулся еще в сознательном уже детстве.

В тот вечер Эдуард впервые решил повесить свою супругу, предварительно избив ту до полуобморочного состояния. Он, перекинув веревку через сточную трубу, которая будто бы специально для этого проходила в коридоре, принялся прыгать вверх-вниз, выступая в качестве противовеса. Мать Валентина с противным звуком ударялась головой об эту толстую чугунную трубу, а противовес хохотал, как сумасшедший.

Веревка всякий раз перетиралась об ржавые наросты и чешую краски трубы и, едва-живое тело матери Валентина, обмякшим мешком грохалось на давно немытый пол. На лице Эдуарда тогда возникала грустная гримаса, навроде той, что появляются на лицах детей, когда построенная ими самими башенка рушится, по их же собственной инициативе. Обычно после такого следует истерика. В случае же со взрослым человеком истерики не случалось. Папаша, буднично пожав плечами, отправлялся в кладовую за другой веревкой. Но на второй раз его обычно не хватало. Так как лень было возиться с бесчувственным телом супруги.

Однажды он все-таки отважился на второй заход. Бум-бум… и истерически-захлебывающийся клокочущий хохот. Бум-бум-бум… Как не затыкал Валентин себе всеми руками уши – этот звук не прекращался и предательски проникал в восприятие сквозь дрожащие пальцы. Он не в силах был более терпеть этот сатанинский метроном. Маленький, но уже психологически испорченный Валентин, выбежал из своего укрытия прямиком в коридор и в последний раз обнял мамку за ее худые лодыжки, повиснув всем своим весом на ней. Вверху что-то отвратительно щелкнуло. Этот звук даже отца заставил остановиться. Хохот прекратился и в воздухе буквально повисла мертвая тишина. Опустив голову вниз и увидев, вцепившего мертвой хваткой в ноги матери, дрожащую фигуру мальчика, отец, вытаращив и без того вытаращенные безумием глаза, истерически завопил:

– Что ты наделал?! Мелкий паршивец! Это ты убил ее!

Деспот выпустил уз рук веревку, выбросил ее, как ребенок бросает надоевшую игрушку, завидев что-то новенькое и отправился к новой, пока что еще не доломанной игрушке.

– Не надо, папа! – завопил ребенок, вскидывая вверх руки.

В тот вечер отец Вали так трепал его за трируку, что временами казалось, он ее вовсе вырвет. А может он таки планировал сделать…

Кубик Рубика как-то знакомо омерзительно щелкнул и Валя, испугано чертыхнувшись, выкинул тот в сторону.

Спустя несколько мгновений, Валя, взглянув, словно впервые, на свои пустые, от того скучающие руки, вздохнул и отправился за кубиком. Спустя еще мгновения, руки вновь были заняты полезным делом.

– Показалось может, – вникуда произнес Валентин.

Погрузившись в собственные размышления, он не услышал знакомый скрип тормозов Христофора. А если бы и услышал, то все-равно не сдвинулся бы с места (изображать штурмовика уже порядком надоело. Хотелось бы всего-то и посидеть, мерно раскачиваясь в пустом вагоне и представлять, что Христофор везет тебя одного сам по себе).