– Ник? – Кристина приподнялась на локте, потрепала меня по волосам. – А, Ник?
Я сделал вид, что сплю.
– Ник, что сказал Хутор? Ник?
– Кристин, давай уже завтра, – я все еще лежал с закрытыми глазами, надеясь отсрочить разговор до утра. – У меня сегодня был такой день – длинный-длинный-предлинный…
– Ну почему завтра-то, Ник? Это же самое важное, – Кристина резко отстранилась, встала, и мне пришлось открыть глаза.
– Ну хорошо, не самое, – поправилась Кристина, поймав мой взгляд. – Но все равно, это нас обоих с тобой касается. Разве нет?
Она принялась расхаживать по комнате, между делом пытаясь отыскать свои трусы и бюстгальтер, я же смотрел на ее маленькую грудь и безупречные точеные ноги и размышлял о том, как бы побыстрее затащить ее обратно в постель. Так и не найдя белья, Кристина встала прямо передо мной и сложила руки на груди:
– Так что сказал Хутор? Когда запланирована премьера?
– Послушай, Кристин, давно хотел тебя спросит: зачем ты продолжаешь брить лобок? Ты же больше не танцуешь в кордебалете…
Я встретился взглядом с Кристиной и сел на кровати.
– О’кей, о’кей. Мне просто не слишком приятно вспоминать сегодняшний разговор с худруком, только и всего.
– Почему неприятно? Что-то случилось?
– Да нет, ничего. Никто не умер. Я живой, ты живая. Даже Хуторянский – и тот живой. Только вдумайся – ему уже семьдесят лет, а он все как огурчик…
– Ник, что сказал Хутор?
– Хутор сказал: говно.
– В смысле?
– В прямом. Сказал, что пьеса моя новая – говно. И что ставить ее театр не будет.
Кристина присела на краешек кровати.
– Подожди, это он про «Музыку»? Про тот вариант, что ты присылал мне с Мальты?
Я кивнул.
Кристина уставилась куда-то в пол, я терпеливо выждал пару минут, но она так и сидела, не шевелясь.
– Да ладно тебе, Крис, – я осторожно погладил ее по плечу. – Я что-нибудь новое напишу. Еще лучше. У меня даже название уже есть: «Окалевала. Уфимский эпос». Как тебе?
Кристина повернулась ко мне, в ее глазах стояли слезы.
– Мне смеяться сейчас, да? Это все шуточки, по-твоему?
Она вскочила, размазала слезы по щекам, принялась натягивать на себя джинсы, прямо как была, без белья.
– Эгоист проклятый. Думаешь только о себе. Сначала трахнул меня, а потом про пьесу решил рассказать?
– О как. А я думал, мы оба тут трахались. А оказывается – я один. И знаешь, может это покажется тебе странным, но я тоже расстроен. Это, между прочим, моя пьеса, я над ней три месяца сидел…
– Наша. Наша пьеса, – Кристина всхлипнула, ее пальцы тряслись, она бросила бороться с пуговицами на блузке, подняла на меня заплаканное лицо: – Мне уже двадцать семь скоро. Двадцать семь! А у меня ни одной главной роли, так и сижу на всяких подпевках с подтанцовками. Единственный реальный шанс был с этой пьесой, и то ты умудрился все просрать.
Уже одетая, она сделала еще одну попытку отыскать бюстгальтер и трусы, не отыскала, сердито прошагала через всю квартиру к выходу. Щелкнул замок, Кристина обернулась на пороге, посмотрела на меня с презрением, чуть ли не с брезгливостью:
– И знаешь, Хутор совершенно прав. Пьеса твоя новая – говно.
Она
Апрель мужского рода, а весна – женского. Вот и вся разгадка. Он думает, что возьмет ее напором. Думает, что продемонстрирует ей свое аномальное тепло и дело сделано. Как бы не так. Что бы он там про себя ни думал, ей все равно. Она его не хочет. Ни его, ни остальных его одиннадцать братьев. К тому же в этом году апрель слишком уж спешит. Чересчур торопится. А потому вообще рискует закончиться раньше срока. Рискует не дотянуть до мая. Обернуться умиротворяющей утренней изморозью на тротуарах.