Еще двадцать четыре часа назад здесь сидела Йоханна. Она и сейчас сидела бы здесь, если бы с ней что-то не произошло.

Не знаю почему, но я был уверен в этом. Трудно объяснить наличие особой связи между нами. Я знал, что, если бы могла, моя жена обязательно мне позвонила бы.

Я сделал шаг прочь от стола, не в силах отвести взгляд от ее бумаг, сделанных ее рукой заметок, мелких предметов на столе. Потом я кое о чем вспомнил.

Я вернулся к двери в кабинет Ласси Утелы. Он не обратил на меня внимания, поэтому мне пришлось постучать по ней. Под рукой заскрипел пластик. Меня поразил этот гулкий пустой звук. Ласси что-то быстро набирал на клавиатуре; и когда он повернулся в мою сторону, его руки повисли в воздухе. Раздражение в его покрасневших глазах ничуть не уменьшилось.

Я спросил, кто из фотографов находился на задании вместе с Йоханной, хотя уже догадывался об этом.

– Громов, – бросил Ласси.

Конечно, я слышал об этом человеке и даже был знаком с ним. Высокий, темноволосый, вежливый. Как считает Йоханна, такие нравятся женщинам. Работа захватывала его целиком, с самого начала. Наверное, он был таким во всем. Йоханне нравился профессионализм Громова, и она любила работать с ним в паре. Они много времени провели вместе, работая как в Финляндии, так и за границей. Если кто-то мог иметь какую-то информацию о Йоханне, то это был Громов.

Я спросил у Ласси, не видел ли он Громова. Ласси тут же понял, что я имею в виду. Он поднял трубку телефона, положил голову на подголовник кресла и задумчиво посмотрел вверх, то ли туда, где находился кондиционер, то ли прямо в небо.

– В этом мире царит чертов бардак, – спокойно заметил он.

По дороге домой я вспомнил вопрос Ласси о том, почему до сих пор продолжаю писать. Я не сказал ему того, что действительно думаю об этом. Просто не хотелось. Ласси был не таким человеком, которому хочется доверять свои секреты, да и вообще доверять больше того, что требуется для дела. Но что же я мог сказать, какой причиной объяснить то, что продолжаю заниматься чем-то, не имеющим будущего? Наверное, я сказал бы правду.

Для меня продолжать писать было все равно что продолжать жить. А живу и пишу я не для того, чтобы искать себе читателей. Люди старались выживать изо дня в день, и им было не до поэзии. Причины того, что я продолжал писать, были сугубо эгоистичными.

Творчество придавало моим дням упорядоченность и смысл. Слова, предложения, короткие строчки – все это делало мою жизнь осмысленной, давало то, что все вокруг меня успели растерять. Творчество означало, что тонкая грань между вчера, сегодня и завтра все еще существует.

По дороге домой я пытался читать записи Йоханны, но не мог ни на чем сосредоточиться из-за звона пивных банок и другого мусора, перекатывающегося по полу автобуса. Их бросили здесь пьяные подростки. Эта публика не представляла никакой опасности для других пассажиров, но все же раздражала. Другое дело – ночные рейсы, особенно те, что проходят без сопровождения охранников.

У станции метро «Херттониеми» я вышел из автобуса. По дороге я обошел довольно большую шайку пьяных скинхедов – десяток наголо бритых скальпов с нанесенными на них татуировками, сияющих под дождем. Затем мне удалось миновать изучавшую витрины магазинов толпу попрошаек. Когда я направился домой, уже совсем стемнело. Я попал как раз в перерыв между поездами. Пронизывающий порывистый ветер, казалось, все никак не мог решить, в какую же сторону ему следует дуть. Он доставал вас то тут, то там, брал в крепкие объятия, играл светом фонарей на стенах домов, отчего казалось, что сами здания качаются в вечерней темноте. Я быстро прошел мимо пункта скорой помощи, который сначала бросили его обитатели, потом постепенно разграбили и, наконец, просто подожгли. Церковь с другой стороны нашей улицы служила убежищем для бездомных, и сегодня, похоже, была заполнена до предела – обычно светлый вестибюль казался серым от множества посетителей. Через несколько минут я уже сворачивал на дорожку к нашему дому.