– Да, да. – Мужчина кивает, подходит ближе, тянет руку к Мингю, но вдруг передумывает в последний момент и неловко приобнимает его одной рукой, отчего тот растерянно вздыхает. – Давно тебя не видел. Вы тут не скучайте, – добавляет он в конце и присаживается на корточки, чтобы почесать корги за ухом; собака расстроенно скулит.

Мингю кажется, что он чувствует себя нехорошо: когда смотрит, как отец Чонхо подхватывает портфель несколькими минутами позже и покидает дом, как сам Чонхо роняет свою улыбку так, что та вдребезги разбивается, стоит отцу исчезнуть из виду, как тускнеет лицо Юбина, которого начинает тормошить Тэён. Как Сонёль ломано улыбается, спрашивая, какую из комнат можно занять.

Ему нехорошо. Ему отвратительно. Ему хочется встряхнуть Чонхо и прокричать ему в лицо, что все нормально, что так бывает и «ты сам это понимаешь». Но Мингю ничего не делает – только сжимает лямку рюкзака и тупит взгляд, пытаясь вспомнить про себя, как пахнут персики. Как пахнет в месте – родном доме, – где тебя всегда ждут.

– Слушайте, тут много комнат, можете любые занять. – Чонхо достает из заднего кармана джинсов телефон и тянет губы в очередной улыбке. – А пока, если вы не против, мне нужно кое-что сделать. Там в баре на кухне есть пиво, можете открыть, а я скоро вернусь.

Он начинает подниматься по лестнице; исчезает где-то наверху, так ни разу и не оглянувшись.

– Хуже всего то, что это не впервые, – вздыхает Сонёль, а Мингю от неожиданности роняет свой рюкзак.

– О чем ты?

– Чур моя комната та, что крайняя слева на втором этаже! – вскидывает руку Юбин.

– Да пошел ты, я не пойду в соседнюю, – возмущается Тэён.

– Тогда вместе спать будем. А ты помнишь, что я пинаюсь как сраный тюлень.

– Да идите вы оба куда-нибудь, – возмущается Сонёль. – Пойдем собаку выгуляем пока. – Он дергает Мингю за рукав, в то время как тот все еще растерянно стоит посреди гостиной, не зная, куда себя деть.

Он все еще думает, что ему нехорошо. Все еще пытается отделаться от прилипчивого ощущения, будто горло подпирает тошнота. Мингю глядит на подножие лестницы, ведущей на второй этаж, смотрит выше, вспоминает Чонхо. И ему нехорошо – правда. Ему хочется исчезнуть в ванной и пробыть там половину вечности.

Мингю потерял все: родителей, бабушку, вырастившую его, учебу в университете, которая пророчила безбедное будущее, потерял веру в себя, цели, мечты. Самого себя потерял. У Чонхо есть друзья, которых он пытался оттолкнуть, но которые все еще рядом, у него есть живые мать и отец, есть все тот же университет и настоящая взрослая жизнь. У него есть все, о чем Мингю когда-либо мог мечтать: близкие, понимание, стремления. Даже деньги есть, которые могут исполнить любой каприз.

Мингю смотрит на себя и думает: «Пусто». Мингю смотрит на Чонхо и думает: «Так же».

Ты видишь человека, что кажется тебе полным со всех сторон, ты видишь человека, в котором до краев, в нем много этого и другого, там бездна целая. Но потом понимаешь вдруг, что даже у тех, кто выглядит полным и целым со стороны, внутри зияет все та же дыра, что так красиво резонирует с твоей собственной.

Чужая боль – твоя собственная боль. Та самая, которую ты игнорируешь, выставляешь на всеобщее посмешище.

Нет боли сильнее. Нет той боли, что будет ощущаться меньше. Боль – это боль.

(Каждый хоть раз в своей жизни хотел стать кем-то для кого-то, но почему-то не стал.)

– Давай туда свернем, – говорит Сонёль спустя пару минут молчания после того, как они покидают дом.

– Ты ведь был здесь уже? – нехотя отзывается Мингю.

– Да, пару раз. Мы тут как-то гуляли вместе с Юбином после того, как вы с Тэёном… – Сонёль жует слова и явно не желает заканчивать предложение, а Мингю