Настроение воров – штука переменчивая, они в последний раз кричат старикам: “Чавэла, чавэла, где ваша цыганская кровь? – и тут же: – Раз вам западло танцевать перед нами, мы сами вам спляшем. Слушайте ромы, слушайте!” Двое воров в этом вагоне отличные чечеточники, они даже на этап попали в штиблетах с правильными набойками. Пол телячьего вагона, конечно, нечист, но, отшлифованный бессчетными зэчьими ногами, всё равно зво́нок, как сцена.

Конвоиры молчат и не вмешиваются, им тоже хочется праздника. Пока, красуясь, выделываясь друг перед другом, пляшут только двое, остальные – кто подпевает, кто отбивает ладонями ритм. Но скоро просто сидеть и остальным делается невмоготу. Всех захватывает бешеная пляска.

Естественно, откаблучивать, как чечеточники, никто не умеет, каждый пляшет как может. Кто лезгинку, кто гопак, кто “камаринского” или просто вприсядку. В “барыне”, плавно покачивая бедрами, но огибая, никого из танцующих не касаясь, проходит павой недавно запетушенная малолетка. Вслед их вагону подключается соседний, и скоро весь состав вибрирует так, будто машинист разогнал его до какой-то безумной скорости и теперь его раскачивает и на стыках кидает из стороны в сторону.

Надсадность, исступленность этой пляски, ее шик, ее экстаз, кажется, пронял и цыган, потому что, когда воры, прервавшись, снова обращаются к ним: “Чавэла, чавэла”, – по знаку старого цыгана поднимаются несколько молодых ром. Поначалу, вяло прихлопывая по сапогам, они тянут свои “нэ-нэ-нэ”, но скоро к ним присоединяются молодки в цветастых юбках, а затем в круг входит старая цыганка, до пупа увешанная монистами и браслетами. Конечно, плясать на мягкой, переполненной водой земле не то же самое, что на ресторанном паркете, но она с такой страстью трясет вываливающимися из кофты большими, тяжелыми грудями, что заводит весь табор.

Теперь уже воры хлопают, подпевают не себе, а цыганам. Якименко пишет, что это не расскажешь и не опишешь: просто посреди беды, из которой мало кому удастся вырваться, посреди осени, холода и быстро сгущающихся сумерек вдруг сделался праздник, и люди забыли и про то, что им уже выпало на долю, и про то, что еще предстояло пережить. Забыли, что их ждет Крайний Север, бесконечная работа, голод, пеллагра и смерть.

И, когда эшелон снова тронулся, медленно, не спеша переходя со стрелки на стрелку, начал набирать скорость, цыгане, провожая воров, еще долго махали им руками. А в ответ сотни зэчьих рук, расталкивая друг друга, тянулись к окошку, чтобы поблагодарить цыган за нежданную радость. И эта радость, заключает Якименко, “осталась с нами, никуда не уходила до Печорской пересылки”.

Вторая сцена. У гэпэушников к каждому был свой подход. Конечно, некоторые приемы, например при отборе валюты и золота, считались общеупотребимыми, почти обязательными, в частности, присутствие в зале, куда со всего города повестками сгонялись нэпманы, двух-трех “подсадных уток” (обычно из прежде раскулаченных маклеров черного рынка).

“Засланные казачки” в нужный момент и по соответствующему знаку первые начинали во всем признаваться и каяться. Но в прочих отношениях уважалась специфика. В частности, вышеупомянутый Шрейдер, чье отличие от других чекистов только в том, что он оставил подробные и весьма интересные воспоминания, сам обо всем рассказал, больше другого гордился тем, как работал с соплеменниками, даже отметил, что его именем родители пугали детей.

Один подход был к фабрикантам, другой к торговцам. Между фабрикантами различали тех, кто сделал себе имя до революции, и новых людей, что называется, выдвиженцев НЭПа. Среди торговцев в отдельный подвид выделяли владельцев магазинов тканей и тех, кто специализировался на колониальных товарах. Вместе собрали врачей, в первую очередь зубных – эти в любом случае имели дело с золотом, – гомеопатов и врачей общей практики.