Иоганн почувствовал острое желание провалиться как можно скорее и как можно глубже. Если то, что шевелилось в трех метрах от него, когда-то и было красивой девушкой, то эта память грозилась поставить рекорд по крутизне фронта забвения. Бледное, испачканное, забрызганное кровью лицо без однозначной мимики, осипший голос, и глаза, тотально безумные, словно признавались на все окружающее пространство: это не человек, это какая-то бестия, суккуб, гуль в ожидании свежей добычи – всего-то потеребить минутку, побить о стекло, довести до полной смерти и порядок…

К счастью, в окружающую среду вмешался еще один голос. Иоганн не видел, чей, поскольку зажмурился до боли в щеках. Голос говорил об осторожности, о пользе не мешаться и не лезть не в свое дело, о черепно-мозговой траве, о пульсе и смерти, вине и убийстве, и о том, что кому-то следовало идти «отсюда подобру-поздорову, пока в милицию не сдали! И вы тоже! Хватит уже глазеть!»

Иоганн даже не заметил, когда успел открыть глаза. Что происходило предыдущие пять минут, помнилось смутно, сквозь помехи и полупрозрачные кадры силовых транзисторов, которые уже не раз приходили на помощь его подтопленному сознанию. На этот раз, впрочем, транзисторы были в дыму и саже, по ушам били какие-то зацикленные рекуррентные формулы, а сверху, на территории яви, вразумляющий голос кого-то, кто определенно разбирался в медицине, не приносил ни облегчения, ни злорадства. По направлению от канавы, с силой вышвырнутое из салона чьей-то праведной рукой, прямо в его сторону шаркало окровавленное тело без признаков безумия и вампиризма. Кровь на одежде успела свернуться, принимая совсем не революционный темно-грязный цвет и только на лице капли и пятна активно светлели, размываясь изрядным потоком слез.

О чем она только думала?! Нет, не так, попроще… просто, о чем она думала? Не знаю. Да откуда мне, черт возьми, знать?! Думаете, она сама знала? Ну да, сама она, конечно, знала. Воспоминания… ах, если бы только они… словно одели маски, схватили сзади, сажали горло и затолкали в будущее, лишая воли и шанса хоть кого-то из них назвать по имени

Но срыв исчез, так и не сняв маски, и все. Как будто медузу волной на берег, а дальше отлив, жажда и чья-то неосторожная ступня…

Она не умела расставаться с сознанием по первому позыву. Она ощущала ветер, траву по пальцам… «что произошло?!»… нечто холодно-липко-сохнущее на руках и лице… «нет, это не я, я не хотела!»… она вдыхала разбавленный дым, жадно, обреченно, бездумно… «где же ваша музыка?» не пытаясь придать катастрофе черты обыденности… «Можно еще раз вашу руку? Ну где же вы?» Руки онемели, словно скотчем за спиной, а спасительные мысли аккуратно, с покорной щепетильностью самоубийцы, уже свернуты по стрелкам и сложены на самое дно большой сумки на колесиках. Она не думала даже о тебе… прости, Антон, твое сентябрьское волшебство осталось там же, в твоем сентябре. Лучшее, что ты мог сделать для нее, это просто забыть, не вспоминать. Но ты и так не вспоминал о ней, я знаю, тебе легко, у твоего светила даже разрез глаз такой же, не надо разрываться и думать, какой цвет ярче: красный или зеленый. Как говорится, будьте счастливы.

Что до нее, она, конечно, могла бы тебя возненавидеть, чтобы отпустить без боли, но за нее это сделала память, а в ней, недоразвязанной, были не только острые взгорья кирпича на стенах, не только мокрый черный потолок, растворенный в неподвижности глаз (Интересно, у Ленки такое тоже бывает?). Кстати, глаза. Такие неброские, серые, но завораживающие, сверкающие, острые… как их еще назвать?