Врач начал было щупать мне пульс, но я прервала это увлекательное занятие.

– Видение мне вчерась было, тетенька, – как можно жалобнее забормотала я. – Явился мне в храме старик, видом страшный, бородатый, в лохмотьях и с цепями железными на шее. И начал передо мною скакать да приговаривать: «Негоже, негоже душе темной веру истинную принимать. Не звоните в колокола, в бубны бейте! Динь-дон, динь-дон, царь Иван Васильевич!». Я со страху-то и сомлела…

Моя маленькая импровизация имела несомненный успех. Императрица побледнела и слегка покачнулась. А моя маменька и вовсе присела от страха, пролепетав:

– Это ей Тимофей Архипович привиделся, царствие ему небесное…

– Похоже на то, – мрачно кивнула Анна Иоанновна. – Неспроста сие. Говорил же мне владыко Феофан, что надобно принцессу к крещению подготовить, в монастырь на сорок дней отправить…

– Отчего же вы, тетушка, не отправили? – осведомилась я все тем же умирающим голосом.

– Да вишь, сбили меня с толку, – досадливо отозвалась та. – Крести мол скорее – и все тут. Разве же они в православии чего смыслят?

– Остерман, небось, торопил? – предположила я.

И попала, что называется, «в яблочко». Августейшая тетушка аж побагровела от злости.

– Это кто ж тебе шепнул о наших тайных переговорах?

– Да ваши тайны, тетушка, всему дворцу известны, – окончательно обнаглела я. – Думаете, ваши дураки да приживалки глухие и немые? Они все слышат, все примечают, а у некоторых-то и ума поболее будет, чем у иных министров.

Тут уж я била наверняка: все иностранцы, не сговариваясь, писали о том, что российский императорский двор при Анне Иоанновне был «под завязку» забит юродивыми и приживалками, ворожеями и шутами, странниками и предсказателями. В шуты не гнушались идти князья Голицын и Волконский, родственник царицы Апраксин, гвардейский офицер Балакирев. А из русских источников мною были почерпнуты сведения о том, что большинство этих так называемых дураков таковыми отнюдь не были, а просто нашли удобный способ существования при непростом дворе «царицы престрашного зраку».

Тетушка примолкла. Действительно ведь могли подслушать. Да и речь-то шла не Бог весть о каких тайнах. А теперь надобно ковать железо, пока оно не совсем остыло.

– А еще тот старик мне запретил по-немецки говорить. Собачий, говорит, язык, на нем только собакам брехать.

– Что-о-о?! – снова «завелась» моя родственница. – Это, значит, батюшка твой – пес?!

– А вы бы, тетушка, сперва у маменьки моей спросили, кто мой отец на самом деле, – пустила я в дело расхожую версию современных мне «историков».

Мощная ладонь обрушилась мне на губы.

– Молчи! Молчи, мерзавка, о том, чего не ведаешь!

Одного взгляда на мою здешнюю маменьку было достаточно, чтобы понять справедливость поговорки: «Врет, врет, да ненароком и правду соврет». Значит не все новомодные гипотезы – сплошная глупость и выдумки. Похоже, был грех у Екатерины Иоанновны с любимым дядюшкой, императором Петром Алексеевичем. Не зря слухи были.

– Да ты ликом-то в супруга моего, герцога вся удалась, – попыталась маменька защитить свою честь.

– А мне говорили – в прадеда, благоверного государя Алексея Михайловича, – быстренько ввернула я, пока тетушка не удумала снова затыкать мне рот.

– Кто говорил?! – заорала она.

Я пожала плечами.

– Не помню точно. Кажется, бабушка говорила, царица Прасковья Федоровна, царствие ей небесное.

– Старая дура, – прошипела моя маменька.

– Ты-то сама не больно умна, сестрица, – оборвала ее тетушка. – Вся в маменьку удалась, глупее тебя только Парашка-покойница.

Обо мне, похоже, на время забыли. А я тем временем включила на полную мощь соображение и память. Парашка – это, надо полагать, младшая из сестер Иоанновных, Прасковья, которую еще прозвали «Волочи ножку». Та, кажется, действительно была полной дурочкой. Померла она, стало быть? Одной дурой меньше. Теперь, кажется, и маменьке моей недолго осталось. Ладно, разберемся по ходу дела.