– Кто это тут выше? – побагровела Анна Иоанновна. – Я единая могу тут высокой персоной считаться, а остальные – холопы и рабы мои. Пожелаю – палачу отдам или в Сибирь загоню. Хоть герцогиню, хоть канцлершу, хоть тебя, сопливку.

– Меня, тетушка, от палача увольте, – дерзко возразила я. – Вот приму святое крещение и постригусь в каком-нибудь монастыре большим постригом. А трон ваш пущай Лизка наследует, или мальчишка голштинский, а то и герцогиня Курляндская, коль скоро она уже сейчас царские почести принимает.

До сего времени моя венценосная тетушка, кажется, даже не замечала, как ведет себя жена ее любимчика, а желающих просветить ее в этом вопросе как-то не нашлось. Но тут она словно прозрела, увидела Бенигну Бирон, восседающую почти что на троне в противоположном конце зала, и…

– Твоя супруга, кажись, на мое место метит? – обратилась она к фавориту. – Много воли взяли, голубчики, не цените нашей царской милости и ласки.

– Ваше величество… – побагровел теперь Бирон.

– Ты смирно за моим креслом стоишь и место свое знаешь, – продолжала бушевать императрица, – а эта горбунья расселась, точно принцесса крови, да еще ручонки свои протягивает для лобызания. Почто сестрице моей и племяннице таких почестей не оказывают? Кто повелел герцогине самовольничать?!

– Принцесса, – прошипел Бирон, подойдя ко мне, – зачем вы настраиваете вашу тетушку против моей супруги?

По-русски он не говорил, но понимал все. Я же за полгода сделала большие успехи в немецком, так что прекрасно понимала его. Но принципиально ответила по-русски:

– И не думала я никого настраивать, очень надо. Просто канцлер удивился, что его супруга не пользуется таким же почетом, как ваша. А я в этих вопросах мало разбираюсь, то не моего ума дело, правильно ее императорское величество изволило сказать.

– Чтобы более никаких возвышений, окромя моего, в залах не было! – продолжала бушевать императрица. – А коли канцлеру моему кажется, что жена его нашими милостями обижена, то может вместе с нею свободно в свое поместье ехать!

– Помилуйте, ваше величество, – непритворно зарыдал Остерман. – В мыслях того не было… Это ее высочество…

– А мое высочество оставь в покое, – оборвала я его. – Сказывают, тебе в поместье с супругой отъехать. И там ждать, пока ее императорское величество не изволит гнев на милость сменить. Так, тетушка?

– Как вы мудры, выше высочество! – с непритворным восторгом воскликнул Бирон.

Краем глаза я заметила, что супруга его каким-то волшебным образом исчезла из залы вместе с возвышением и креслом.

– Ну, раз и ты так считаешь… – озадаченно проговорила Анна Иоанновна. – Тогда пущай действительно канцлер отъедет из столицы. Ныне не понравился он нам.

Остерман зарыдал, причем на сей раз непритворно.

– Москва слезам не верит, – ехидно хмыкнула я, а затем подвинулась ближе к своей августейшей тетушке.

– Вы бы, ваше величество, пока этот плакса тут хнычет, повелели господину Ушакову обыск в его доме учинить. Много интересного сыщется.

– Ты в своем уме? – поразилась императрица.

– В своем, в своем, – заверила ее я. – Более того, о вашем благе пекусь и о вашем величии. Ежели не найдут ничего – велите меня в монастырь постричь навечно.

Аргумент был сильный. Тётушка поманила к себе господина Ушакова, который, как всегда, появился точно из-под земли и отдала ему какое-то короткое приказание. Тот низко поклонился и исчез, а Остерман все рыдал. И пока он рыдал, пустое пространство вокруг него становилось все больше и больше: придворные шестым чувством определяли будущую опалу.

А ко мне снова приблизился Бирон.