Можно с полной уверенностью предположить, что Бенкендорф, по праву и обязанности члена следственной комиссии внимательно читавший бумаги Пестеля, немало его соображений использовал при обдумывании структуры и методов работы корпуса жандармов. Разумеется, ни о какой «непроницаемой тьме» речь не шла, ибо проект Бенкендорфа в отличие от утопии Пестеля (этого над всеми надзирающего и карающего призрака) был вполне реалистичен и прагматичен.
Вряд ли генерал представлял себя тем гениальным Государственным Главой, который создавал Вышнее Благочиние. Что до полковника, то тут есть о чем подумать.
Мудрец, которого Пестель видит во главе своей почти мистической спецслужбы, неизбежно ассоциируется с кастой философов, которые, опираясь на касту воинов и сливаясь с ней, контролировали граждан государства Платона.
Можно себе представить, какой властью обладало бы на практике Вышнее Благочиние – этот монстр-невидимка, стоящий вне закона и над законом во главе с идеальным лидером и владеющий абсолютной информацией. И можно понять, почему с такой настороженностью относились к полковнику Пестелю лидеры Северного тайного общества, собиравшиеся в случае военной победы вручить власть группе либеральных, но вполне прагматично и трезво мыслящих государственных мужей.
Великий Петр предопределил агрессивный утопизм российского общественного сознания на столетия вперед. Его формула «Небывалое бывает», появившаяся по конкретному случаю, получила в сознании демиурга-властителя с неограниченной властью абсолютное значение. Его пример оказался заразителен и крайне опасен. Повторим текст эпиграфа – точную мысль Ежи Шацкого: «Есть разница между утопистом и реформатором, то есть человеком, который исправляет существующий мир, вместо того чтобы возводить на его месте новый»[41].
Это фундаментальное различие.
Но есть и более общий вопрос: чем отличается утопический проект, даже содержащий некоторые рациональные черты, от проекта реформаторского? Можно с уверенностью ответить: отличие в степени органичности по отношению к уже существующей и устоявшейся несовершенной реальности.
Е. В. Анисимов, глубокий знаток личности и деяний Петра, писал: «На языке Петра-реформатора привести что-либо „в порядок“ означало крутую ломку старого порядка»[42].
Ф. А. Степун, единственный из всех русских философов, наблюдавших эпоху военного коммунизма, сохранивший объективно-иронический взгляд, оставил важное для нас свидетельство:
«Монументальность, с которой неистовый Ленин в назидание капиталистической Европе и на горе крестьянской России принялся за созидание коммунистического общества, сравнима разве только с Сотворением мира, как оно рассказано в Книге Бытия.
День за днем низвергал он на взбаламученную революцией темную Россию свое библейское: „да будет так“. 〈…〉
Да не будет Бога, да не будет Церкви, да будет коммунизм.
Декреты оглашались один за другим, но коммунизма не получалось.
В ответ на ленинское „да будет так“ жизнь отвечала не библейским „и стало так“, но всероссийским „и так не стало“. Перенесенное в плоскость человеческой воли творчество из ничего не созидало новой жизни, а лишь разрушало старую»[43].
Рассказывая в мемуарах о своих беседах в этот период с Бердяевым, Степун сжато формулирует то, что впоследствии Бердяев разовьет в своих работах: «Объяснения неорганического, сверх всякой меры разрушительного характера нашей революции Бердяев искал в том, что Россия не сумела своевременно пробудить в себе мужское начало и им творчески оплодотворить народную стихию 〈…〉. Явлением одновременно и своим и мужественным был в России лишь Петр Великий. Но этот муж оказался насильником, изуродовавшим женственную душу России. Народ нарек его антихристом, и даже порожденная его реформами интеллигенция сразу же подняла знамя против созданного им на западный лад государственного механизма»