Воротынский ехал на коне вдоль распластавшихся на земле воинов крымского юрта, лежащие так уже почти сутки, до конца не веря в случившееся.

– Посчитали, сколько их? – спросил князь.

– Считают, – буркнул второй воевода.

Но и так было видно, что пленных много. Очень много.

– Считанных мы в рогатины и сразу угоняем. Заиндевели многие.

– Так, заставь подняться! Души позастужают… Возись потом с ними.

– Да и бог с ними. Меньше мороки, коль помрут.

– Я те помру!

Воронцов ткнул кулаком Тёмкину под самый нос.

– Государь строго настрого указал сберечь всех, кого можно. Все души свою цену мают.

– Вот-вот… – буркнул воевода. – Сам-то понимаешь, что говоришь? Души считать на гроши?

– Всё условно. Не по головам же их считать. Не скот ведь!

– Скот хоть продавать можно, а души, как на деньги считать?

Воевода помолчал недовольно сопя, но продолжить разговор не решался.

– Что ещё сказать хочешь, Григорий Иванович?

Воевода басовито откашлялся в рукавицу и, хмуро глянув направо-налево, сказал:

– Не знаю, заметил ли ты, Александр Иванович, как умирали басурмане?

– Я не поспел за тобой…

– Ну, да… Ну, да… Зато и я, и наши все заметили. Мы погнать-то их погнали… И даже били мечами, но… Они умирали раньше.

– Как это? – удивился Воротынский.

– А так! Я догоняю татарина, саблей его хрясь! Татарин падает. Второго… Падает. Третьего… А потом объезжаю после схватки, а они раненые, и живые, но словно куклы скоморошьи.

– В смысле? – Воротынский нахмурился.

– Ну… Как тряпки с размалёванными рожами. Безумные! Правда, вскоре все они отошли в мир иной, но точно говорю я тебе, что души покинули их ещё раньше.

– И что? Может съели чего? – неуверенно воспротивился чертовщине Воротынский.

– Нее… Ты знаешь, сколько я за свою жизнь татар положил, но доселе такой погибели не видал.

– Бог с ними, Григорий Иванович! Басурмане же! – махнул рукой Воротынский. – Не о том думаем. Нам с живыми душами разобраться надо. Чтобы они не покинули эти тела. Бо царь-государь зело гневен будет.

Он ткнул большим пальцем правой руки за своё левое плечо, за которым, метрах в пяти ехал царский опричный монах по прозвищу Галактион.

– Пусть за душами они смотрят. Нам бы головы свои сберечь от гнева государева.

Галактион словно услышал Воротынского, ткнул пятками лошадь и приблизился к воеводам.

– Что обсуждаете? – спросил он.

– Пленных много. Что с ними государь делать будет? Ума не приложу, – сказал Воротынский.

– Как, что делать? – удивился монах. – В Касимов погоним. Там царская рать собирается. Восставших бояр урезонивать.

– Не уж-то пойдёт царь-государь на города русские ратью татарской? – спросил Тёмкин, обращаясь к Воротынскому.

Тот дёрнул плечами.

– Сейчас он породнился с ногаями и черкесами. С кем ему бояр резонить? Опричники с Адашевым Москву держат. Мы тут османов… Гирея нашли? – вспомнил Воротынский.

– Нашли, – сказал монах. – Уже в кремль унесли. Бальзамируют.

– Вот ещё! Тьфу! – сплюнул второй воевода. – Когда такое было?

– Дурак ты, Григорий Иванович, – тихо сказал Воротынский. – Гирей – брат султана Сулеймана. Да и сродственник Казанскому наместнику. Почтить надоть.

– А по мне, так, зацепить арканом ноги, да протащить по шляху до Москвы.

– Дурак ты, Григорий Иванович, – повторил Воротынский, косясь на опричного монаха. – Царь он. Нельзя так с царями. Наш государь узнает, что баешь, не сносить тебе головы

Монах ухмыльнулся в бороду и воевода, поняв, что царь обязательно узнает, что он желает царям, с расстройства жёстко стеганул лошадь и умчался вперёд.

* * *

Москва уже шесть месяцев находилась в осаде. Благодаря собранным царём запасам продовольствия и порохового зелья столица держалась уверенно. Всех «лишних» из города удалили. То есть удалили всех тех, кто отказался вставать на стены.