– Merci[9], – ответил он, разбивая на сковородку еще пару яиц.

Рядом с яйцами, на другую сковородку, он бросил несколько полосок бекона. Бекон немедленно начал шипеть и скворчать.

– Что это значит?

Алек заложил за ухо выбившуюся прядь волос, продолжая без всякого стеснения курсировать по кухне полуобнаженным. Я любовалась его телом и грацией движений, пока он снимал с крючка многоцветную керамическую кружку и наполнял ее кофе.

– Это стихотворение Жака Превера, французского поэта. Он написал его в 1966.

Тут Алек кивнул на кружку с кофе, стоявшую перед ним.

– Сливки или сахар?

– И то и другое, пожалуйста, – ответила я.

Он заправил мой кофе, поставил кружку передо мной и вернулся к плите, чтобы перевернуть яйца и бекон.

– Можно спросить, о чем это стихотворение? – сказала я, отхлебывая кофе и пытаясь спрятаться за огромной кружкой.

Алек облизнул губы, прислонился к барной стойке и скрестил босые ноги. Боже, ну и красавчик же этот мужчина! Уэс был привлекательным парнем, но этот просто супер. Они казались полными противоположностями. То, что у Уэса было светлым, у Алека – темным, и наоборот, и так до мельчайших деталей, вплоть до темных волос, усов и бороды Алека по сравнению с чисто выбритым, но порой чуть шершавым подбородком Уэса.

– Это отрывок стихотворения, посвященного людям, рассматривающим картины Витольда. Оно переводится примерно так:

– Его стихотворение напоминает мне о том, что множество людей будет смотреть на мои работы и порой их впечатление будет зависеть от других зрителей, рассматривающих те же картины. Это влияет на то, что они видят. Поэтому современный взгляд на искусство таков: человек, стоящий перед картиной, становится ее частью.

Пару секунд я раздумывала над тем, что он сказал.

– Глубоко копаешь.

Алек покачал головой и улыбнулся, после чего выложил бекон и яйца на тарелки и уселся напротив меня.

– Ешь, ma jolie. Нам предстоит целый день работы в лофте.

– Кстати о целых днях, где моя одежда? – спросила я с полным ртом яичницы.

Перегнувшись через стол, Алек запустил зубы в кусок бекона. Услышав мой вопрос, он нахмурился.

– Какая одежда?

– Одежда, – я сделала размашистый жест рукой. – Ну, то, в чем ты хочешь меня видеть, пока я здесь. Предполагается, что ты снабдишь меня…

Я замолчала, не завершив фразу. Мне было неловко говорить о нашем контракте. Алек ухмыльнулся широкой улыбкой кота, сожравшего канарейку, после чего уперся руками в стол и наклонился ко мне.

– Ma jolie, никакой одежды для тебя нет, потому что в мои планы не входит видеть тебя в одежде. Ты – моя муза, и я хочу любоваться твоим телом, всему его углами и изгибами, насколько это в человеческих силах.

Я моргнула, открыла рот, закрыла его и снова моргнула. Он же не всерьез?

– Ты хочешь, чтобы я расхаживала голышом? Все время?

– Oui, – просто ответил он, словно вся тяжесть мира не заключалась в этом вопросе, как это было для меня.

– Oui? И это все, что ты можешь мне сказать?

Я бросила вилку, громко звякнувшую о тарелку.

– Ты полагаешь, что я стану расхаживать тут, – мои руки снова взлетели в воздух, – без единого клочка ткани на теле?

Алек опять нахмурился.

– Ты стесняешься своего тела, ma jolie?

– Черт! Я просто не верю своим ушам, – вспылила я, тряхнув головой и скрестив руки на груди. – Нет, я не стесняюсь своего тела, ну, почти нет. Конечно, скинуть пару килограммчиков мне бы не помешало, но я не знаю ни единого человека, который чувствовал бы себя свободно, разгуливая весь день в чем мать родила.