– Вы думаете Эвелина потом не плакала?

– …?

– Нет, не из-за фарфора…

– Так что же тогда? – осторожно, боясь спугнуть откровенность, спросил Виталий Григорьевич.

Долли посмотрела на него внимательно.

– Я же сказала: Эвелина – не железная.

– Но зачем ей быть железной? – насмешливо спросил завуч. Долли, ты ребенок.

Долли даже обиделась.

– У него дверь, видишь ли, заклинивает! Я – ребенок,

видишь ли! А моя Эвелина – плачет! И не из-за разбитого фарфора, совсем нет!.. Просто…

– Знаю. Давным-давно выяснено: «Нет в мире совершенства». Без нас с тобой ясно.

– А раз давно выяснено, раз так уж ясно, – почему вы такой зеленый? И на себя не похожи? Долли говорила мягко, как с расстроенным ребенком. А Виталий Григорьевич распалялся.

– Зеленый? А куда я дену «окна» математика?

– Ну, а как же раньше, – спокойный голос спаниельки.

– Раньше! А как уговорить англичанку взять классное руководство?

– Так же, как биолога в прошлом году.

– Ну, а сапожок финский, где я возьму? – взвился завуч.

Долли ответила так же невозмутимо:

– А помните, три года назад пропали ваши золотые часы, а потом их нашли на руке скелета в биологическом кабинете.

– Да, да, все так и было, – успокаиваясь, сказал Виталий Григорьевич. Успокаиваясь? Нет, нет, настораживаясь: откуда Долли знала о таких подробностях?

– И дальше так будет, – продолжала Долли. – И сегодня.

– Сегодня?

Виталий Григорьевич нехотя вспомнил, что есть «сегодня». И понял, с чего начался этот странный разговор, а главное – с КЕМ. И снова что-то качнулось в голове завуча. Долли, видимо, заметила это и, чтобы не слишком пугать человека, весело мотнула ушами и распорядилась:

– Ну, ладно, в школу, побыстрее! Там все отлично, поверьте. – И убежала. На ходу черная спаниелька оглянулась: – Еще увидимся!

Виталий Григорьевич поплелся в школу. «Побыстрее» – он не мог. Ноги – ватные, в голове что-то звякает. О чем он думал? Он не думал – это было бы лишним.

Школа. Перемена. Ад! Вот он – математик. Завуч вжимается в стенку. Радостные возгласы математика:

– Все в порядке, Виталий Григорьевич! Не думайте о моих «окнах». Я с Полиной договорился – она сегодня добрая: сапог нашелся! Собственный! Лифтерше какой-то косматый джинсовый оставил.

– Спасибо, – оглушунно сказал завуч.

А вот появляется англичанка. Мило улыбается, сообщает, что согласна взять классное руководство при условии, что все того же Лузгина переведут в немецкую группу.

– Да ради Бога! Ради Бога! Ради Бога! – чуть не запрыгал от волнения и радости завуч. Ведь Сережке учить что английский, что немецкий, что санскрит – все равно.

Кажется, все уладилось. Уладилось, как предупреждала Долли. Совпадение? Случайность? Конечно, но, простите, как она могла… Ведь она не может, не имеет права, не должна разговаривать!!!

Виталий Григорьевич историк. Он не мог дать на уроке сочинение и думать о своем, приходилось рассказывать о восстаниях и размышлять о невозможном;

приходилось возмущаться коварством врагов и вспоминать каждое слово Долли. Урок – в две головы; два – в две головы; три – в две головы. Екатерина II – Долли; Лузгин -Долли; Ришелье – Долли и так далее. Голова разламывается. Бред: собака разговаривает, поучает, рассказывает, все знает! Бред!

Не может быть! Переутомился! К врачу! Собаки, видишь ли, заговорили. Он помнил даже каждую ее – Долину – интонацию.

– Страшно, но ничего непоправимого, – успокаивал себя Виталий Григорьевич. Курс лечения. Отдых. И тем не менее…

– Несуразица! Кошмар! Бред! К районному?.. Но сегодня суббота, да и о говорящих собаках – районному…

Виталий Григорьевич вспомнил, что у него есть знакомый засекреченный химик. А у того – знакомый журналист, ну, а у того, естественно, доверенный психоаналитик. К счастью, и химик, и журналист, и психоаналитик были у себя.