***
Смущает Даная меня не броском
отставшего слуха, не взглядом навстречу —
просыпется дождь золотой шепотком,
и целая жизнь – одиночества вечер?
тоска беспросветная?.. Женская часть,
планида, судьба изначально такие —
случайного бога недолгая страсть
(– Он был или не был?). На то и стихия
пространства… Когда бы могли заглотнуть
хотя б половину того, что приперли
нам пращуры, был бы означенным путь,
а так ожиданье, как бритва у горла…
(– Ну, где он, кормилица? Утро вот-вот,
под эту капель не заснуть, не проснуться…).
И ждет не дождется послушный народ,
чем боги земные к нему обернутся.
Не знает Даная – засек лейтенант
кремлевской охраны от Лобного места,
чужую ль жену раздевает Рембрант,
утратив свою… Чехарда соответствий
и несоответствий, вслепую игра
или промысел чей-то бычиный? лебяжий?
Пусть царский, не царский застенок – дыра,
мы жертвы одной государственной лажи:
случится ли сын, не случится – успей
его хоть на доброе дело направить,
довольно и так по дороге камней,
Горгону прибить – не себя позабавить.
Но подвиг есть подвиг. (– Чей вздох из сеней?)
Воспримет кровавый урок разнотравье —
пустым бы дождем не пролиться, Персей!
А нам не пора ли припомнить о праве?..
***
Что карта, картина – везде полотно
уже не твое, неподвластное взгляду.
Как хочется нам добрести до основ,
пусть злые Сивиллы грозят из засады,
Я тоже пытаюсь озвучить, Ван Рейн,
те сказки, что былью тревожною стали,
коль мир не спасти, то хотя бы детей,
хотя бы природу…
И это едва ли?
К переписке трех
(Р. М. Рильке – М. Цветаева – Б. Пастернак)
Так разминовываемся – мы.
М. Цветаева
1
Опять морозит, оттепель уже
откликнулась дежурным ледоставом…
Кем здесь ведом: держателем? лукавым?
Как маскировка стол, в карандаше
нет грифеля, музейное стило
растрескалось… К чему стихов опала,
когда решетки снова за стеклом
и снисхожденье к родине упало,
в который раз отчаиваться и
доить насильно ссохшуюся музу?
Промерзших душ несметные рои
гнетут к земле житейскою обузой
помимо главной: как мне провести
границу меж хотел бы и смогу ли?
Свободный дух, с которым по пути
в поэзии, оборван чьей-то пулей,
пусть не в меня, не нынче – севера,
сибири, конвоиры бесконечны…
Опять морозит, дворники с утра
сгребают снег, как вымершую вечность,
как вещность, что смолчит – мол, мир раним,
когда не осенен стезей крылатой.
Мы размышлять о главном не хотим,
в раздумьях не бредем – летим куда-то…
Куда? Когда б туда, где скрылся вздох
учителей, где струсил стать собою,
когда глотаю «Переписку трех»
и плач давлю и только тихо вою
при сколках жалких дружб, страстей – не прав
о времени признаний нестыдимых,
где мне неловко… Пусть уж ледостав,
коль весны их сменили наши зимы.
В грядушем сломе связок и костей,
возможно, и проявится проруха
иных времен… Коснутся хоть детей
высоты чувства и глубины духа
божественные, те, что метят высь
не снежной крупкой – взмахом белых платьев…
Зашуганные, как мы не крестись,
хоть приобщиться этой благодати,
ах, оттепель…
2
Я к тебе взываю, Гонгила, – выйди
К нам в молочно-белой своей одежде!
Ты в ней так прекрасна. Любовь порхает
Вновь над тобою.
Сапфо
Телега жизни розно вкривь и вкось
ползет по чьим-то судьбам, лицам, грудям,
но как дышалось веку, как спалось,
молилось как – по женским ликам судим…
Забредшая в 20-й свой Сапфо
случайно ли, по странной высшей воле,
впитавшая безмерное раздолье
романтики сквозь пресный вкус просфор
обыденности… Как с твоих высот
низринуться? какой сорваться песнью,
чтоб вязкий мир людских страстей и весей
хоть дернулся?… Не ахнул даже тот
единственный:
«Прости, что подзавис
в житейской прозе, что не разгляделась
твоей уставшей воли перезрелость…
ну, что сказать еще?… прости…