– Гюстав, ты только посмотри на это! Какой кособокий! Вылитый карлик из «Олимпийского цирка»! Но на тебя все равно похож!

Между тем спутник уже снова поймал ее, увлек назад, заключил в объятия, и через секунду оба исчезли… чтобы почти в тот же миг появиться за спиной мальчика, обогнуть его по бокам и уже окончательно раствориться во мраке, который их породил.

– Стойте! Прошу вас, вернитесь! – вырвался у мальчика крик.

Он вскочил, бросился за молодой парой… и с размаху налетел на невидимую стену. Удар был таким сильным и неожиданным, что беглец оцепенел, едва удержавшись на ногах. Потрясенно вытянул руки, ощупывая пространство вокруг, – и повсюду его пальцы натыкались на твердую, гладкую поверхность.

Наконец его осенило.

Зеркала!

Его окружали зеркала, окружали в буквальном смысле – они были здесь повсюду: впереди, сзади, по бокам и даже висели у него над головой под сводом шатра. Зеркала бесконечно отражали друг друга, создавая иную – иллюзорную, искаженную, раздробленную – реальность. Он попал в фантасмагорию отражений.

Мальчик испустил глубокий вздох. Теперь, когда тайна этого странного места прояснилась, ему стало легче дышать, но желания остаться в шатре хоть ненадолго, чтобы отдохнуть, тем не менее не возникло. Атмосфера здесь была слишком давящая, гнетущая. И несмотря на то что где-то там, в ночи, за ним все еще гнался Викарий, о котором мальчик не забыл – как он мог забыть хоть на миг? – ему необходимо было снова оказаться под открытым небом. Он осторожно двинулся назад. На ощупь принялся искать прорезь в холсте шатра, которую сам же сделал осколком стекла, но никак не мог найти. Руки постоянно наталкивались на зеркальные стены, в которых дрожали огни, высвечивая тысячи лиц, теперь уже охваченных смертельной паникой.

Спустя множество тщетных попыток отыскать прореху мальчик должен был признать очевидное… Теперь он стал пленником зеркального лабиринта.

После лихорадочных июльских дней 1830 года, когда был свергнут Карл X и «королем французов» милостью Божией и волей народною стал Луи-Филипп[1], Парижу не терпелось снова обрести видимость порядка. По улицам, расчищенным от баррикад, устремились во всех направлениях кортежи, манифестации и разнообразные шествия. Неделями можно было наблюдать небывалое зрелище: чернь каждый день врывалась в Пале-Руаяль, резиденцию нового суверена. Простой люд бегал туда, как на мельницу. Луи-Филипп, озабоченный своей популярностью, вынужден был без роздыху принимать многочисленные делегации из столичных кварталов и провинциальных городов. С утра до вечера ему приходилось крепко жать руки посетителям, которых всего лишь несколько месяцев назад он и взглядом бы не удостоил. А с наступлением вечера толпы людей собирались в садах и у ограды дворца, требуя, чтобы их король показался на балконе; расходились, только услышав, как он запевает «Марсельезу» или «Парижанку». Всю вторую половину лета столица вела себя как норовистая кобыла, которая не желает возвращаться в стойло и мчится по просторам, пьянея от залихватского галопа и вольного ветра, треплющего гриву.

Потом революционный пыл мало-помалу стал угасать. Ему на смену пришло обманчивое затишье. Парижских рабочих и ремесленников одолело похмелье – после эйфории победы, украденной у них по большей части, они возвращались к своему жалкому существованию, ознаменовавшемуся понижением заработной платы и ужесточением условий труда. На троне сменился хозяин, и таков был единственный заметный результат восстания – многие уже не без горечи начинали это осознавать. Угли под слоем остывшего пепла еще тлели, и не требовалось большого ума для очевидного вывода: достаточно самого незначительного события, малейшего предлога, чтобы снова полыхнуло пламя.