– Говорили же мне о желании детей убить отца. Но я думал, что это в фигуральном смысле, – вздыхает Хеннинг. – И что это начинается позже.

– А если сбагрить их твоим родителям? – подсказывает Констанца, коллега из Германии.

– Они уж старые. Это может их совсем добить.

– Разлучи их, – подсказывает Ирен. – Вместе они – банда.

Хеннинг задумчиво качает головой.

– Нашла ты свою польку? – спрашивает он.

– Ищу.

Раскрыв тайну медальона, она созвала гостей – и каждый выдвинул по гипотезе. Вита поочередно оказалась участницей Сопротивления во Внутренней польской армии[14], рабочей, насильно оторванной от семьи, проституткой с благородным сердцем, шпионкой…

– Меня больше всего удивляет, что она предпочла умереть с еврейским ребенком, – замечает Констанца. – Польский антисемитизм ведь отнюдь не миф…

Ирен оборачивается: нет, Дорота, их польская коллега, этого не слышала.

– Да, там это даже вошло в традицию, – иронизирует Микаэла.

– Давайте-ка не обобщать, – перебивает ее раздраженный Хеннинг. – Нацисты по всей Европе нашли себе помощников, с усердием прислуживавших делу избавления от евреев, и алчных соседей, позарившихся на их добро и начинания. Антисемитизм не был исключительно немецкой или польской чертой. Он был повсюду.

Констанца предпочитает сменить тему:

– Ирен, тебе стоило бы поинтересоваться в музее Аушвица. Они могут что-нибудь знать о ней.

– Хорошая идея. А еще я свяжусь с польским Красным Крестом.

Она спрашивает, как продвигаются другие расследования. Большинство так же медленно, как и ее собственные. Один только Ренцо, два года назад приехавший сюда из Милана и усиливший группу Ирен, сумел легко найти владельца женского перстня с камнем. Он полагает, что в Норвегии найдется и его дочь.

– Вот тебе и повод съездить к фьордам на рождественские каникулы, – советует Микаэла.

Зимой там наверняка очень красиво. Да и – как знать? – может быть, он встретит там прелестную норвежку и они вместе полюбуются снегопадом…

Ренцо бросила невеста. Она не поняла, зачем он сменил желанную должность при Миланском университете на какой-то мрачный немецкий архивный центр, и не сочла возможным уехать из родной страны в гессенскую глухомань.

Ирен смотрит на них, смеющихся и праздно болтающих, им нет еще и тридцати. Перед ними иные горизонты. Но объединяет их то, что канцлер Коль назвал «удачей запоздало родиться» – то есть уже после войны. И эта страстная увлеченность работой, нащупывание связей между миром живых и миром мертвых. Ей вспоминаются слова Эвы: в ИТС не попадают случайно. Зачем они пришли, что хотят здесь найти или искупить? Она ведь и сама не понимает, что привело ее в такое место. Зато твердо знает, почему решила здесь остаться.

В телефонной трубке эхом отдается веселый смех Янины Дабровской:

– Мы все никак не расстанемся, дорогая Ирена! Кончится тем, что станем считать вас своей. Не хотите перебраться в Варшаву? Вам бы подыскали неплохую должность в Красном Кресте!

Ирен приятна и ее живость, и эта манера называть ее на польский лад – «Ирена».

– Поправьте меня, если я ошибусь. Вы разыскиваете Виту Собескую, которая могла быть заключена в тюрьму Павяк и отправлена в Аушвиц в феврале сорок второго, а потом в Равенсбрюк, где три года спустя погибла. И еще мальчика, который мог быть ее сыном, по имени Кароль Собеский, предполагаемая дата рождения – пятое ноября тысяча девятьсот тридцать восьмого года. Все так?

– Точно так. А насчет приглашения в Варшаву – настанет день, и я подумаю – а почему бы нет.

Затем она звонит в музей Аушвица. Ее долго переключают с одного голоса на другой. Она терпеливо ждет, пока собеседник, говорящий по-немецки, про нее вспомнит: