Но сейчас в мирное время тяжелее всего оказалось справиться со злостью. Она живёт в моем сердце, оставляет внутренности, разъедает словно яд. Я не понимаю, как они живут те, кто делал такое с нами. Многие сдались в плен, многие вернулись к семьям. Сделали вид, что не было этой войны. И живут каждый день. Я тоже стараюсь жить. Но бывают дни, когда я просыпаюсь от ярости. От того, что она раздирает меня изнутри. Наверное, если бы не Максим и его письма я бы сошла с ума.

Есть в моем сердце и антисоветская злость за то, что случилось с этим городом. Мои родители жили в Кенигсберге много лет. И я столько раз с замиранием сердца слушала их рассказы о прекрасных замках, кружеве мостов, фонарях, променадах у моря и теплоходах в Пиллау. О множестве тайн и загадок рыцарей, которые я мечтала разгадать. В моем детстве у Кенигсберга не было вражеского лица, с детства он был моей мечтой. Яркий, красочный, загадочный, я знала названия улиц и могла по памяти перечислить любимые кафе мамы и папы. Могла рассказать, когда были построены замки и про путешествия по железной дороге. Мои родители подарили мне мечту. Моя бабушка рассказывала мне сказки про холодное Балтийское море. И всей душой я ненавижу немцев за то, что они ее отняли. Деревянные променады, беседки, весь этот город был и моим. И вот как они сами то живут теперь, понимая, как много всего уничтожила эта война?

В те дни, когда ярость не даёт мне спать, на утро я иду разбирать завалы. Под грудой камней, каждый из которых мне хочется погладить и заплакать от нежности к разрушенным домам, я пытаюсь найти свой Кенигсберг, город садов и марципана на розовой воде. Город кофеен и путешественников, таким рисовали мне его родители, но каким он был на самом деле, я уже не узнаю.

По утрам на улицы выходят пленные немцы. Они стаскивают технику, разбирают тяжелые завалы под присмотром караульных.

Первым делом нужно освободить дороги.

Разминировать дома и сады.

Проверить устье Преголи.

Зачем я все это пишу? Для истории. Нельзя полагаться на собственную память, этому с детства меня научила бабушка Мария-Тереза. Австрийская немка. Она преподавала русский и французский языки, дед записал ее на русскую фамилию, справил ей русские документы, а говорила она всегда почти без акцента, а после контузии начала еще и заикаться и оставила себе только первое имя – Мария. Бабушка Мария-Тереза всегда все записывала и даже зарисовала, ее дневники, можно читать как иллюстрированные книги.

А войну они вместе с дедом пропали без вести под Калугой. Спасли всех своих учеников, а сами сгинули где-то… Где-то.

Бабушка, вот бы ты удивилась, зная, где я. Я хожу по улицам, о которых ты столько мне рассказывала. Я каждый день прохожу мимо кафе, где познакомились мама и папа. Да, бабушка, я видела тот самый закрытый сад масонов.

Теперь все это наше, бабуль.

Только вот теперь всего этого нет.

Но я упрямо копаю. На земле расстелен брезент. Туда складывают найденные ценности, столовые приборы. Книги.

Посуду можно брать себе.

Поэтому у меня дома собран настоящий сервиз, только разбитый, как и я, как и все, наверное. Все мы разбитые люди.

«Чертова баба» говорит про меня патруль. И я радуюсь, если они произносят это вслух. Мне тоже есть, что им сказать. Спасибо, прихрамывающему сероглазому солдатику, рядовому, который присматривает за мной, в шутку называя меня капитаншей, и я ему это позволяю. Ох, и крепок он на язык. Хотя я тоже не плоха.

Тем более, что капитанша я и есть. Вчера. Да, это было вчера. Под завалами я нашла первое тело. Жаль я не могу посоветоваться с Максимом вслух. Понимаешь, я уверена, что эта женщина погибла не под завалами. Я в этом уверена, во-первых, кровь. Если бы камень упал ей на голову, как это казалось вначале, шла бы кровь. Но кровь на ране уже запеклась к моменту, когда ее ударили камнем и не шла. Кровь идет пока бьется сердце, этому нас учили в полевом госпитале. Здесь камень буквально впечатан ей в висок, но кровь в этот момент уже не текла. Я видела сотни ранений и тысячи убитых. Это я могу сказать точно.