– Михаил Сергеевич, вам попадалась книга «Русская православная церковь», изданная в Швейцарии в 1982 году Московской Патриархией? Её к Тысячелетию крещения Руси готовили, сразу перевели на английский, французский и немецкий.

– Конечно. Она у меня есть. Хотите посмотреть?

– В ней за подписью владыки Питирима Волоколамского опубликована моя статья «Десять веков Русской православной Церкви. Историко-культурный очерк».

– Вот как? – Самарин изумлённо округлил глаза.

– Да, я в Издательском отделе вместе с ним над этим изданием работал. Статью писал в дикой спешке, все дела бросил. У меня в Москве сохранилась машинопись с его замечаниями.

– Поразительно. Марианна, ты помнишь, я эту книгу хотел на французский переводить?

– Андрей Берелович раньше тебя подсуетился, – усмехнулась жена.

– Да, не сложилось, – он положил руку мне на плечо. – Вы большое дело сделали. Эта книга многих европейцев к православию привела. Ваш очерк и статья Леонида Успенского об иконописи особенно запомнились.

– Я с удовольствием эту книгу прочла и многие наши знакомые, – Марианна Андреевна уже в прихожей меня слегка обняла. – Очень рады были поближе с вами сойтись. Надеюсь, до скорого!

Возвращаясь в Шато де Боссе, я вспоминал владыку Питирима, тесные комнатки и коридорные закоулки Издательского отдела в Новодевичьем монастыре, недели безвылазного сидения в Историчке, куча заметок, работа с утра до ночи над трижды перепечатанной статьёй. Всё оказалось неслучайно и ненапрасно. Спустя десять лет на меня вновь накатила волна той, незабываемой радости. В России пробуждалась вера.

Привыкнуть к дороге от гостиницы в Пти Боссе до города я так и не смог. Несколько минут крутого спуска по мёртвой улочке мимо голубых осыпей глициний на тротуарах, притворно бедные фасады богатых домов, молчаливые коровы на лугу, огороженном нитками электропроводов, а вдали среди зелени – сияющий расплав синего стекла. Вид Женевского озера из окна электрички завораживал и непрестанно менялся. Синь и пелена облаков перекрашивали воду из голубой в серую, вдоль берегов плыли льдинки белоснежных яхт, прогулочные кораблики с красно-крестовыми флагами, тусклый дождь среди бела дня до безобразия размывал вершины гор, вечерние огоньки плясали и таяли на волнах. Меняющаяся картина плыла то в одну, то в другую сторону и не давала до конца себя разглядеть. Пассажиров было немного, и разговаривали они едва ли не на всех европейских языках. Ухо различало лишь европейские, я не вслушивался, но однажды не удержался. Неподалёку в вагоне полдюжины людей с загорелыми крестьянскими лицами беседовали на смеси слов, похожих на французские, итальянские и чуть ли не латинские. Негромко шипели и цокали. Плечи белокурых женщин покрывали пёстрые цыганские платки. Я подошёл и спросил по-французски:

– Простите моё любопытство, я приезжий. На каком языке вы разговариваете?

– На ретророманском, – равнодушно ответил мужчина в потёртой шляпе и с усмешкой отвернулся к окну.

За несколько выходных я обошёл весь город. Богатая Женева оказалась бедновата культурой. Даже старинный Верхний город не блистал шедеврами зодчества, а вокруг него тянулись кварталы добротной архитектурной безликости. Лишь на нескольких зданиях сказался дух парижской богемы «рубежа веков». Знаменитый Дом Тавель середины XIV века с крупными, ренессансными окнами выглядел подделкой под Средневековье. Оставила равнодушным скучноватая поздняя базилика Нотр-Дам, зато впечатлил готический, собор Сен-Пьер со знаменитым креслом Кальвина. Ниспровергатель католицизма обрёк швейцарскую культуру на бедность. Классический портик XVIII столетия вызвал эстетические страдания. Вход в «дом молитвы» больше подходил для биржи или банка, кальвинистов это ничуть не смущало. Клясть женевцев я перестал лишь рядом с городским Музеем искусства и истории. Неоклассика начала ХХ века напоминала стиль парижской Эколь де Бозар и цветаевского Музея искусств на Волхонке.