– Мы с женой завтра или послезавтра на две недели уезжаем, в квартире останутся мои знакомые из Ленинграда, Юрий и Нина. Места всем хватит. Запишите адрес и телефон. Звоните им, если надумаете приехать.

От неожиданности я замер, затем принялся горячо благодарить. Отец Борис махнул рукой, будто отметая пылинку, и чуть пригнулся:

– Полно, мне это ничего не стоит. Но питаться вы будете сами.

Эта новость вызвала нескрываемую радость у моих друзей. Всё было ясно: дела, парижская жара и постепенно иссякающее гостеприимство. Через два дня я добрался на парижскую окраину в пахнущие свежестью кварталы Булонь-Бийанкур. На втором этаже двухэтажного особняка меня встретила пара милых ленинградцев, моих ровесников. Знакомство произошло молниеносно. Меня неспешно провели по квартире: несколько комнат, в каждой из них иконы, старинная мебель, стеллажи с книгами на разных языках, небольшие картины, множество фотографий. Разговор со скудным чаепитием продолжался до ночи. Юра собирался учиться в Парижском богословском институте, стать священником и остаться во Франции. Нина кляла нищету и абсурд горбачевской перестройки и жаждала того же. Моя история с гэбистами их не удивила.

Утром мы доедали на кухне куски вчерашнего багета и запивали растворимым кофе со сгущённым молоком. Советский дефицит, привезённый из Ленинграда, поразил меня куда больше, чем банка чёрной икры и бутылка водки, которые я подарил моим парижским друзьям. А за окном ожившим мифом возникал из тумана Булонский лес.

Сама жизнь неумолимо приучала меня к «французским завтракам». Я приспосабливался, как мог, размышляя над буквальным смыслом слов petit déjeuner «малое разговение» и не понимая, после какогоjeûne «поста» оно происходит? Длиной в одну ночь? А спустя несколько часов следует déjeuner «обед», или новое «разговение»? Суть этих «постов» мне открыл желудок: денег на кафе (о ресторанах я не помышлял!) отчаянно не хватало, как в своё время недоставало еды полуголодным французским крестьянам.

В первое же утро я отправился на прогулку по знаменитому лесу. Эта зелёная часть Парижа сразу стала мне особенно дорога. Среди стволов и кустов дремала история: средневековые пыльные заросли, ренессансные боскеты и цветники в парке «Багатель», романтические пруды, импрессионистическая игра света на полянах и листве, а рядом катание на лодках, мороженое и фруктовые соки в стиле соцреализма, ну и современные аллеи с фонарями и скамьями. Городская природа – зеркало стилей, она далека от капитализма, социализма, классовой борьбы. Лёжа на траве под соснами, я слушал её тихую проповедь свободы и прав человека. Те же инакомысли не раз посещали меня когда-то в глуши московского Ботанического сада. Там, как и здесь, не слушали радио, не читали газет, а беззаботно и мудро предавались жизни…

Каждое утро я уезжал из Булони и до вечера бродил по Парижу. То по карте, то вслепую, что было куда интереснее. Во мне скоропостижно скончался турист, обязанный увидеть и навек запомнить все столичные шедевры, их историю, имена создателей и так далее. Меня влекло иное: коснуться нерва здешней жизни, проникнуть в её подкорку, как мне это удавалось во время сумасшедших путешествий от края до края Советского Союза. Я почти не заглядывал в «Зелёный путеводитель» с описанием парижских достопримечательностей, который подарила Брижит. Предпочитал на берегах Сены сделать вид, что приценяюсь к старым книгам, и вступать в увлекательнейшие разговоры с парижскими букинистами, чудаками и знатоками всего на свете. Набирался смелости спросить у старой монашки в серой пелерине, как пройти до ближайшей церкви, удивить её тем, что я православный и приехал из Москвы, и услышать в ответ: «Дева Мария всем нам покровительница…» Сизолицые клошары в сквериках, засиженном голубями, заводили со мной невнятные беседы, не различая лёгкого акцента и предлагая скинуться на выпивку или просто глотнуть за компанию «красного» из их пластмассовых бутылок. Негры и арабы, узнавая, что я русский, хлопали меня по плечу и улыбались до ушей: