В католической философии (схоластике) лично Гегель видел несвободное мышление, то есть слишком прочно связанное с библейской верой и догматами. Д'Онт пишет, что в основном «в душе штифтлера перевешивало христианство, но иногда… язычество», например, Вакх или Сократ [24, 65]. То есть это ситуация двоеверия, весьма частого во все времена христианства и во всех христианских странах.

В конце концов даже Бог Гегеля оказался созвучным философу Сократу: Абсолютная Идея, она у Гегеля перекликается с «Богом-Отцом» [47, 7] и «творит мир и человека в целях самопознания (выделено мной – В.К.)», причем с чудовищными затратами человеческих индивидуальностей, поколений и сил [47, 16]. Вот это самопознание! Сократ не мог подняться до такого понимания своих абсолютных сущностей! Как это сочетать с идеей всезнающего Бога и Премудрости Божией? Как сочетать с милосердием и человеколюбием Божиим?

Возможно, что Гегель еще гимназистом «безмерно» обрадовался «своему второму рождению, „обращению“ в философию», в «чистое мышление» [24, 32–33]. Об этом говорит его знание формальной логики и желание постичь историю «по-философски». Во всяком случае, уже обозначился философский акцент в его мышлении.

Но, скорее всего, только в семинарии он оценил и полюбил философию по-настоящему и стал осознавать ее истинную, причем глубокую, прежде всего научную суть: «Философия по своей сущности являет собой нечто эзотерическое, она создана не для толпы и не обязана быть ей доступной; философия, она только тогда философия, когда именно противопоставляет себя рассудку (Verstand), и тем самым еще больше здравому смыслу […]; мир философии есть мир в себе и для себя, мир перевернутый (verkehrte Welt)… Фактически философия должна оставить народу возможность подняться до себя, но она не должна опускаться до его уровня» [24, 208, цит. Гегеля.]. И еще, снова с акцентом на науке: «Философия есть объективная наука об истине, наука о ее необходимости, познание посредством понятий, а не мнение и не тканье паутины мнений» [12, 78]. Это уже ясно говорит не столько метафизик (а Гегель был им), сколько ученый.

А между тем в Европе шел процесс секуляризации, назревала революция во Франции, и штифтлеры не оставались в стороне. Увлекались Руссо и Монтескье; симпатизировали идеям «свободы, равенства и братства» [24, 78]. Хорошо известно, что Гегель восхищался Наполеоном и всю жизнь «отмечал годовщину взятия Бастилии» [24, 73]. Жак Д'Онт уверяет, что Гегель встречался с кровавым французским генералом Карно и назвал его «приятным стариком». А Карно известен как «цареубийца, один из самых беспощадных „террористов“» [24, 90].

Не было ли это реальное событие в жизни Гегеля знаком особого «немецкого» духа Гегеля, о котором Герман Гессе написал так: «Горячечный сон того состояния духа, из которого выходят войны, расовые преследования и братоубийственные сражения между людьми» [19, 274, ст. 1946 г.]. Можно предположить, что в душе Гегеля прятался революционер, борец за свободу, социальную и философскую. Не об этом ли его высказывание об остром желании «внести в Философию идею абсолютной свободы»? [24, 212, цит. Гегеля]. Вероятно, «свободы от» – от католической религиозности, от статичности познания, от утоптанного поля современной Гегелю мысли.

Не отсюда ли и восторженное восприятие революционной Франции и Наполеона? Он писал: «Я видел, как император – душа мира – выезжает из города… Озирает весь мир и повелевает им». Это – «необычайный человек, которым нельзя не восхищаться» [24, 221–222, цит. Гегеля]. Кроме того, Франция после революции достигла настоящего национального единства, которым не обладала Германия.