Дождь перестал идти далеко за полночь. К тому времени он уже растерял все свои силы, напоминая о недавнем буйстве лишь негромким шелестом капель, лёгким касанием щекотавших мокрую листву. Тёмный облачный покров, в последние несколько часов стягивавший небо, разошёлся, и в образовавшейся прорехе показался голубоватый блин луны. В тот же миг холмы и лес зажглись безумным миллиардом серебристых бусин, висящих на ветках и листьях, пойманных в ловушки разлохмаченных кедровых лап. Это дождевые капли заиграли отражённым светом. Впечатление было таким, будто небесный свод вдруг рухнул, и земля превратилась в продолжение безбрежного вселенского пространства, мрачной негостеприимной бездны, вобравшей в себя звезды из бескрайней пустоты.

До рассвета оставалось всего несколько часов.

1.

Из Колокшиных ворот

Ранним утром Марь-город заволокло туманом. Густая дымка выползла из прорех в чёрной, предрассветной стене леса. Хватаясь ватными щупальцами за сырую землю, кипенная поволока в считанные минуты добралась до городских стен, сбежавшим молоком перевалила через бревенчатые прясла и выплеснулась на сонные, пустые улицы. Дыша влагой, белая пелена разлилась по меж домов и площадей. Повиснув в воздухе она заставила мир поблекнуть, растеряв яркие краски. Теперь Марь-город выглядел так, словно гигантская рука упаковала его в ящик из мутного стекла.

Разрывая тишину, где-то на слободском подворье пропел первый петух. Забрехала псина. Со стороны Ижены, усиленный акустикой в изгибе русла, послышался одинокий натужный скрип вёсел в уключинах. Это ставившие на ночь сети и вирши рыбаки возвращались домой с утренним уловом, слишком продрогшие, чтобы вести задушевные беседы. К тому же всем известно, что на рыбалке говор лишь помеха. Рыба любит тишину, так что Марь-городские кочетники, все без исключения были не болтливы. В отличие от Пантелея.

– Э-а-а-ах, – зевнул десятник, хрустнув челюстью, – до чего спать хоца. Прям мочи нету. И пошто выходим во такую рань. Подождали б ещё парочку часов, глядишь, и землица бы просохла, и мга осела. Ща по знобкой, по траве шагать, токма портки мочить. Прав я, Видогост?

Второй десятник, катающий во рту стебелёк травинки, смерил Пантелея угрюмым взглядом.

– Не маво ума дело, пошто с ранья выходим. Видно надобность така. Я человек служивый, приказали – исполняю, своими советами воеводу не замаю, да и тебе не советую. К тому ж, ещё часок-другой и на большаке от народу будет немерено.

– Ты чаво такой смурной? – удивился грубости Видогоста Пантелей, – али Тешка снова не дала? Всё никак не уломаешь кралю? Опять твои гостинцы из окна в грязь швыранула?

– Дурак ты, Пантюха. В богадельню бы тебя, да токма даже туда таких скудоумых не берут.

– Может эт и так, как знать, – ощерился Пантелей, показав из-за вислых усов неровные, жёлтые зубы, затем хитро добавил, – окма это не я по девке-вертихвостке сохну. Не я всё жалование на кашемировые платки да пряники спускаю, вместо того чтоб возле сеновала неслухмяницу прижать да хорошенечко пошуровать под подолом. Глядишь, и перестанет упрямиться голуба.

Видогост в ответ не сказал ни слова. Выплюнув травинку, десятник раздражённо тряхнул кучерявой головой с длинными, до плеч, волосами и направился к серым силуэтам остальных кметов. Гриди, кто сидя на рубленном для стройки камне, а кто просто на перевёрнутых щитах, тихо переговаривались друг с другом, и слова беседы бесследно таяли, теряясь в промозглом сизом воздухе. Рядом с людьми, привязанные к вбитым в землю колышкам, скучали два навьюченных осла. Метя хвостами, они трясли ушастыми головами. Косматые шкуры животных блестели от мелкой росяной пыльцы.