Кислова тоже с утра со шваброй – трёт мокрой тряпкой пустые кабинеты, раз обязанность такая. Лариса бегает по комнатам, топот гулко разносится по помещению, и она пищит от восторга. В конторе ей теперь раздолье.
– Дуня, давай я уцелевшие окна газетами заклею крест-накрест, чтобы стёкла при бомбёжках не вылетели, – предложила помощь Наталья.
– Ребёнком займись, Севостьянова, коли делать нечего. Поскользнётся на мокром да расшибётся, – уныло отозвалась Кислова.
Наталья насторожилась:
– Ты сама чего раскисла? Случилось что?
– А то нет? – неожиданно вскипела Дуня, и без того румяные щеки её густо покраснели, жилки на шее заметно запульсировали. – Немцы в Городке! Всего сорок километров от нас! А вчера они захватили Полоцк. У меня сестра там…
– Может, неправда? Трофим сводку приносил за тринадцатое. Врут ведь немцы на каждом шагу, пропаганда это фашистская… Их потери больше наших! А самолётов, танков германских мы столько уничтожили, что представить страшно. Тысячи!
– Так это было тринадцатого. А сегодня какое? – не сдавалась Кислова.
– Семнадцатое июля, – Наталья обернулась, по привычке ища глазами на стене отрывной календарь. И вдруг вскрикнула, отпрянув от окна:
– Немцы!
Ночь
Галинка жадно сосала грудь, выплёвывала, снова хватала сморщенный сосок, плакала. Наталья измучилась, не зная, как успокоить ребёнка. Молока не хватало. Чем прикормить? Голова трещала от бессонной ночи и детского крика.
– Лора, доченька, подай-ка мне хлебушка ломтик. В скрыночке, – попросила старшую.
Девочка, сосредоточенно отковыривавшая от печки крошки глины, слизнула их языком с ладошки и помчалась выполнять просьбу. Откусив от сухаря кусочек, Наталья пожевала его, сложила в марлечку, хранимую со дня родов – подарок акушерки Цурановой. Скрутила, перевязала, сунула самодельную соску Галинке в рот и – о чудо! – малышка зачмокала, успокоилась. Лора, наблюдавшая за матерью, впилась глазами в оставшийся сухарь. Тяжело вздохнув, Наталья разломила его пополам, протянула дочери.
– Грызи, мышонок! Схудала совсем…
В сенях стукнула дверь, в комнату заглянула Вера Новикова.
– Здорово, кума!
– Ай, – засуетилась хозяйка, – я ж ещё и печь не топила, не готовила, а тут гостья на пороге!
– Супакойся, охолонь! Я крестнице гостинец принесла. – Вера развернула платок. Крупный бурак закрасовался в её руках. – Это ж мы яму открыли, сохранилась свёкла добра. Лариса, прыгажуня, трымай!
Растроганная Наталья обняла подругу:
– Я и так твоя должница! В Лобок, в церкву, ты – одна с моим дитём!
– Чего уж теперь? Дело сделано – покрестили! Есть у Лорки Ангел-хранитель и добренько. Ой, Наталья, – засияла Вера, – там же полицай тогда венчался! Забыть не могу, перед глазами всё, будто сейчас. Чудно! Мы-то с Новиковым расписались в сельсовете. А в церкви – красота! Даже завидно.
– Услышал бы тебя Севостьяновский дружок Скоробогатов (светлая ему память!), – Наталья приглушила голос, – поставил бы вопрос на собрании!
– Зашёл бы он в церкву да на венчание поглядел, сам бы обвенчался с жонкай своей, – горько улыбнулась Вера, уголки губ поползли вниз. – Добрый был человек, если б не партиец, можа, пожил бы яшчэ.
– Донёс кто-то, что райкомовский… Ходи и бойся. И чужих, и своих, – вздохнула Наталья.
Кума прищурила глаза, неожиданно твёрдо спросила:
– А Севостьянов тебя солью обеспечил?
– А как же! Запасся, цельный мешок со складов приволок!
– Так я ж за ней. Отсыпь! – улыбнулась Вера, поправляя платок, съехавший на покатые плечи и обнаживший толстую русую косу, закрученную на затылке. – Твой Трофим моему Новикову обещал. В деревню собирается, надо старикам в Студёнку передать. Сыпь, не жалея, едаков-то много, – добавила многозначительно.