Вадим жил на втором этаже в квартире, оставленной ему в «вечное», по его выражению, пользование родственниками, которые приобрели домик в живописном местечке на юге и уже третий год наслаждались там морем, горами, мягким климатом и песчаными пляжами, сдавая в аренду свою вторую квартиру на Кропоткинской.

Вадим был моим лучшим другом и, вероятно, самой неординарной личностью, которую я когда-либо встречал. Свой нестабильный заработок он получал с того, что писал статьи для интернет-изданий, а туманное и неопределенное будущее связывал с ремеслом писателя и общественной деятельностью. Он был одним из тех удивительных людей, которые, отлично осознавая глубинную суть предмета, чаще признавали главенство формы. Так, Вадим ненавидел нацистов больше за то, что они осквернили древний символ Солнца, чем за ужасы, которые творились на оккупированных территориях. Он называл Мао Цзэдуна величайшим режиссером, а художников-баталистов – неудавшимися полководцами; он мог возненавидеть человека с первого взгляда, – за странный жест, взгляд или усмешку – выливать на него желчь и язвительность годами, но также и наоборот – чья-то улыбка или тонкая шутка могли вмиг вернуть его расположение. Все это поразительным образом сочеталось со здравой рассудительностью в моменты, требующие решительных действий, и каким-то неестественным, на грани фатализма, презрением к опасности, развившимся скорее из тяги к самоубийству, чем из разумного осознания ценностей и рефлексии. И, конечно, раз в несколько месяцев он находил на небосклоне истории какую-нибудь звезду – генерала, поэта или путешественника – и ярко ею увлекался, периодически рассказывая мне об удивительных приключениях этих героев минувших эпох.

– Д’Аннунцио, – заявил Вадим почти с порога, едва мы поздоровались. – Слышал о таком?

Не просто слышал, а даже знал, почему мой друг заинтересовался не столь популярным в наше время Габриеле д’Аннунцио. На рождественские праздники мы уезжали в Петербург, и тогдашняя девушка Вадима познакомила нас с небольшим кружком, полуподпольным издательством. Ребята планировали переиздавать одну из книг писателя, и Вадим, как я понял, оказался в этот проект втянут. Я улыбнулся и кивнул.

Поэт, солдат, авантюрист… Диктатор! Всю жизнь проживший в роскоши, облапошивая ростовщиков, на всю Европу прославившийся своими произведениями, но еще больше – эпатажем. Человек, который в пятьдесят два года отправился на фронт Первой Мировой. Кто в таком возрасте рискнул бы сесть за штурвал торпедного катера, а потом и самолета, командовать целой эскадрильей и бомбить Вену кочанами капусты?

– По окончании войны между Италией и Югославией возник спор за один пограничный городок, Фиуме, – говорил мой друг. – Д’Аннунцио при поддержке сторонников-радикалов был провозглашен там диктатором. Причем еще до того, как старик туда прибыл. Эта так называемая Республика Фиуме просуществовала меньше года, но что за место это было!

И правда. Политические радикалы, музыканты, поэты, искатели приключений стекались сюда со всего света. На улицах происходило что-то невероятное – поэзия в действии. Конституция, писанная едва ли не стихами, оркестр, играющий дни напролет на главной площади, налеты «пиратских» бипланов на суда и близлежащие фермы с целью добыть провиант, которого, в отличие от кокаина, Фиуме катастрофически не хватало. В конечном счете д’Аннунцио все-таки вынудили удалиться, а республику присоединили к Югославии.

– Остаток своих дней он проживал в привычной роскоши, обласканный режимом Муссолини. Но лишь формально! В реальности же у него просто вырвали из рук возможность на что-либо влиять, отняли саму способность действовать, – последнее предложение Вадим произнес с некоторой горечью в голосе. – В своем угасании он был подобен Наполеону, заточенному на острове Святой Елены скупыми англичанами. В конце концов, важно ли, насколько позолочена клетка, если в ней погибает орел?