Для них весь коммунизм давно сжался до гарантированной жилплощади, а пресловутые яблони на Марсе способны вызвать лишь усмешку, – отстраненно заметил мой друг. – Советский Союз – при всем уважении к его достижениям – пришел к народам, населявшим наши обширные территории не столько с целью построения коммунистической утопии, сколько с цивилизаторской миссией. И лишь теперь, выбив из русской культуры то живое и яркое, что со страху или из подлого расчета было объявлено реакционным, мы пришли к пониманию, что благородный варвар, увлеченный хилиазмом и метафизикой, подходит для великих дел куда в большей степени, чем рационально организованный рабочий или советский бюрократ, эрзац-буржуа. Этим «здравомыслящим» людям противна даже идея некого Праздника, способного разорвать замкнутый круг рутинной бесцельности. И они готовы задавить любого, кто с этим не согласится, как нарушителя спокойствия, а затем громогласно заявить о победе коллектива над индивидом. И плевать им, в какие лозунги это будет завернуто.

– Лозунги, под которыми вчера осуществлялось освобождение, на следующий же день обосновывают закрепощение, – добавил я пессимистично. – И все же, советская власть дала нам самый важный, бесценный урок. Революция, искусственно ограничившая свои территориальные притязания, тут же становится жертвойновой власти, которая жестоко мстит своей непокорной матери-стихии.

– Чтобы воспользоваться этим уроком, нужно иметь определенный склад характера, рассматривать жизнь как утверждение некого высшего идеала и расточение своих сил во имя этого утверждения. Это набивший оскомину вопрос о герое и торгаше, о том, кто отдает и дарит и о том, кто берет, копит и потребляет. Думаю, ясно, что цивилизаторская миссия в том и состоит, чтобы замещать первых вторыми, и в нашей стране она снова набирает обороты. Вчера мещане толкались локтями в очереди к первому в России фастфуду, сегодня они пошли еще дальше и точно так же потребляют впечатления и эмоции. Чего они могут хотеть для России? Тоталитарной правовой системы, в которой каждое второе слово подпадает под харассмент, а каждое третье оскорбляет чьи-нибудь чувства? Но все это, по гамбургскому счету, лишь способ отгородиться от окружающего мира, опасного и безумного. Мира, в котором еще живы кипящие страсти и ледяная воля, в котором до сих пор встречаются и Медеи, и Кориоланы; мира, к которому еще можно быть причастным. Спасаясь от непредсказуемости, как от орды гуннов, мещане умоляют выстроить на костях столь ненавистной им личности Китайскую стену, которая, остается надеяться, будет не эффективнее линии Мажино, – Вадим презрительно хмыкнул. – Да взять хотя бы пресловутую школьную пошлость про диктатуру закона! Не диктатура лучших, не диктатура милосердия или хотя бы справедливости – диктатура абстрактных правил, регулирующих общежитие совершенно чужих друг другу, а оттого беззащитных перед любой мало-мальски организованной силой, инфантильных потребителей. Потому они и хотят, просто жаждут сделать эти правила всеобъемлющими, регулирующими каждый взгляд или жест, а впоследствии, быть может, и мысль. Не дай бог увидят свободного человека – удавятся!

На несколько секунд Вадим остановил свой монолог, вглядываясь куда-то в горизонт, словно надеялся разглядеть там удавившегося глобалиста, а затем продолжил, каждое слово будто не проговаривая, а презрительно выплевывая: