– Так не он же ударил, – растерялся Гоша.

– Не тупи. Его брат тебе ночью рассказал, кто виноват. И все факты, которые ты знаешь, ты именно от него узнал. А откуда бы еще? Смотри: он младше, в шараге у него все лучше, чем у старшего, и после нападения он к девушке пошел, а не с друзьями бухать и траву курить. Ему совсем в тюрьму не хочется.

– А если нам от него еще что-то понадобится? Или расчет не оправдается, но он теперь будет знать: мы ему врем?

– Ты ему врешь, – поправил Хайруллин. Гоша оскорбленно вскинулся. – Тогда в следующий раз другой человек будет допрос вести. Или можем спокойно настаивать на том, что брат его оговорил. Врем не врем, а доверие между ними подточится, нам это на пользу. Что тебе не нравится?

– То, что я перед ним подлец получаюсь.

– А тебе не плевать? – хохотнул Эдуард. – Ты надел эту форму – теперь ты подонок в глазах большинства людей, с которыми тебе предстоит общаться.

В вотчине Хайруллина в форму охотно влезали двое: он сам и Гоша. Насупленный молодой оперативник смотрелся придавленным в казенной, словно отвердевшей на нем одежде. Старшие товарищи наблюдали за Гошей, которому никак не удавалось вывернуть себя для ожидаемой роли. Эдуард вздохнул.

– А ты думал сохранить рыцарский ореол? Твоя задача – установить истину, но для этого нужно состязаться с лжецами.

Что-то сгибалось в Гоше, а он сопротивлялся: не желавший, не узнававший себя другого. Если поддастся, то кто же это был вчера, давал зароки, точно знал, как должно, кто виноват, а кого простить, чертил отсюда всю дальнейшую судьбу?

– Это все постановка, неправда, чушь, – вдруг зашептал Хайруллин. Могло почудиться, что его лицо стало испуганным, – и он дал отчаянный совет, прежде чем скрыться в пучине. – Притворяйся.

Его лицо изменилось на глазах, как пересобранное оригами, по-другому, вновь тускло отражающее свет. Гоша и Эдуард не поняли его приступ; а не поняв, забыли через секунду.

– Ладно, – неуверенно согласился Гоша. – Так М. как свидетель будет проходить или как соучастник?

– Это надо с прокурором обсуждать, – сдержанно ответил Хайруллин. – В качестве соучастника грабежа он бы годился, но в итоге-то разбой случился – я думаю, об этом они с братом не договаривались. За несообщение о преступлении мы его не привлечем: он близкий родственник. Если сам лишнего не наговорит, то ничего мы ему не пришьем.

– Гоша… – склонился к воспитаннику Эдуард с новыми вводными.

– Да погоди. Я бы его отпустил. Мать одна останется, если обоих посадим – сгинет.

– Ничего себе! – поразился Эдуард. – Видимо, мне кого-то надо зарезать, что ты мне однажды посочувствовал!

Не то чтобы Хайруллину важно было объясниться с Эдуардом, но это было незаполненное место между ними, и снова формальности требовали внести запись не своим почерком, а печатными буквами.

– Ты закон о полиции читал? Каково ее назначение? – спросил Хайруллин. Эдуард сделал вид, что не хочет отвечать. – Гоша?

– Полиция предназначена для защиты жизни, здоровья, прав и свобод граждан.

– Какая-то бессмыслица, учитывая, что мы как раз помогаем граждан закрывать, – пробормотал Эдуард.

– Мы орган не карательный, – безучастно разъяснял Хайруллин, и Эдуард с интересом вспоминал забытые вещи. – У меня приказа карать нет. А защищать – есть. Знал я одного военврача… – Он, как отлаженный механизм, переключился на другую тему с отрегулированной интонацией. – Если к нему на стол в сознании попадали, он всегда спрашивал: «Сколько тебе отсечь?»

– Ха! – понравилось Эдуарду. – В профессиональном юморе хирурги нам фору дадут.

– Только он не шутил. Так он серьезно это спрашивал, что каждый замирал в страхе. Сколько от тебя можно отсечь, чтобы ты не пожалел, что с этого стола слез? Чтобы тот, кого ты помнишь – здоровый, красивый, дышащий жизнью – не остался на этом столе, а сполз какой-то оковалок? Солдаты – молодые ребята, многие ж стреляются, став инвалидами. Многовато отсекли. Мы здесь тоже наложили жгут, а теперь решаем: сколько отсечь? Возьмем лишку – сами семью погубим.