– Вот так и кручусь, Витя, и на выпивку хватает, и на машину прикладываю постоянно. Кто бы мне дал эти рублики, если бы я носа по ветру не держал, ты бы дал? Нет. И я тебе так просто не дал бы никогда, взаймы, под хороший процент, это всегда пожалуйста… А рыбешка как идет, Витя, у дверей гаража ждут постоянные клиенты, с руками обрывают, по два с полтиной идет кило…

Виктор, уже совсем не таясь, болезненно морщился на все эти арифметические выкладки, дым и примеривался, как бы поестественнее расстаться со словоохотливым физруком.

– Учись жить, Витя, ты я вижу еще зеленый-презеленый в этих делах, учись. Вот скоро группу, человек тридцать тоже на зону повезешь, на два дня, можешь навар иметь оченно дажиньки неплохой. Я тебе обскажу, как все обтяпать…

– А жена не признает, тоже не проблема, – он хищно с выщелками потянулся, – я, Витя, не выходя из этих стен, подкормлюсь, этого добра везде хватает. Ты Люду Сапугличеву не знал? С пятнадцатой группы… а-аа, ты ее не застал, – он снова потянулся и сладострастно прижмурился. – Пришла лярва ко мне с обходным, до этого пропадала куда-то месяца на два, подмахни, говорит, Мефодьич, не глядя, бумажку тленную-зряшную, покидаю я вас, мол, навсегда.

– Сей момент, радость моя, ответствую, для тебя хоть на амбразуру грудью, вот только на секундочку в тетрадку долговую гляну. Хоп, должок: штаны-трико, майка, кеды, два волана и теннисный шарик. Где вешши, спрашиваю, ненагляда? Она тык-мык, в отупение вроде как впала, памятью, мол, послабла. Все ясно – нет вешшей и не предвидится, все они, давнехонько у меня на складе, скорее всего. Они ведь, детишки-то, такая безалаберная публика, взяли и тут же все побросали где ни попадя, ну а я хожу собираю. Потом, бац, счетик или через контору плати или мне наличкой, раза в два меньше. Вот и говорю я тогда синьорине Сапугличевой, гони, голуба, четвертак, скостил, мол, еще в три раза по причине твоих чар. У нее шары из орбит полезли, да откуда у этой оторвы такие деньги. Распластали мы с ней в три слоя маты…

Тут зашел Сургучев. В руке сетка, в сетке трехлитровка, обернутая в газету. Развалился на стуле по-свойски. Если у Соссия заостренность черт подвижного личика напоминало что-то лисье, то у Сургучева, отвисающие толстые щеки, маленькие блестящие глазки и очень ограниченная подвижность лицевых мускулов, тут сходство напрашивалось с барсуком или даже с упитанным, сытым и полусонным хряком. Во-во, заключил Виктор, хряк, словом, глуповатое лицо, самодовольное, замерзшее одной невыразительной маской.

– Ну как, порядок? – подмигнул Соссий.

– У меня по другому не бывает, – отпыхивался Родион, отирая взмокший лоб.

– Просвещаю вот новичка, учу уму-разуму. Да свой человек, не стесняйся.

Сургучев освободил от газеты и поставил в шкаф банку, два с лишним литра отфильтрованных от стекла и табака «Даров осени».

– Стаканчик вотрешь, Витя, для поднятия тонуса? – Соссий дунул в мензурку, посмотрел на свет и заключил, что замутненность стенок терпимая. – Граммулек сто восемьдесят пять накапайте офицеру, Родион Касьяныч, пожалуйста, – передал он посуду.

– Нет-нет, у меня же сейчас урок! – напугался Виктор.

– У всех урок, – резонно заметил Сургучев и выпил, не дрогнув ни единой жилочкой.

– У всех… – покивал Соссий, сдавленно кхекая и морщась. Закусили по-братски разломленным плавленным сырком, закурили. Физрук продолжил вязание рамки.

– Учить тебя еще да учить, Витя, – вздохнул он, – впитывай опыт, пока задарма предлагают, да, Родион? Другой бы рад даже был заплатить, купить такую ценную информацию для облегчения жизни, да никто не советует, не диктует драгоценную подсказку.