В кабине было тепло, Ингрид постарела, и, наверно, чтобы отвлечь внимание от сего печального факта, стала пользоваться какими-то особо терпкими духами – но ироничную улыбку и манеру речи сохранила.

– Куда тебя отвезти, на Пирита или на Меривялья?

– В Ласнамяэ.

– Разве гетто – подходящее место жизни для преуспевающего эстонского писателя?

– Оксиморон.

– Что?

– Преуспевающий эстонский писатель. Такие перевелись.

– Но все же, если я правильно помню, когда-то ты обитал в доме писателей?

– Ту квартиру я покинул давно. Развелся.

– Зря.

– Не по своей инициативе. А ты…?

– Я…

Кроме манеры ироничной, Ингрид владела еще одной – сентиментальной.

– Я теперь живу в доме родителей.

– Тоже развод?

– Да нет, я просто овдовела. Родители умерли еще раньше.

– Сочувствую.

– Спасибо.

В кабине настала тишина, но это была тишина, насыщенная самыми разными мыслями, чувствами и соображениями.

– Ах да, – первой открыла рот Ингрид. – Когда ты зайдешь за своей рукописью?

– За какой рукописью?

Вдова звонко засмеялась.

– Да за той, которую ты, в страхе перед обыском, принес мне на хранение. Про твоего дядю Эрвина.

Ах вот где она лежала, подумал Пээтер с удивлением и грустью – а ведь он перерыл всю квартиру в поисках романа, который должен был принести ему бессмертие. Если бы он встретил Ингрид раньше… Да, а что от этого изменилось бы, спросил он тотчас у себя – по идее, ответить ему должен был внутренний голос, но тот деликатно молчал, не хотел, наверно, мешать флирту. (Неужели это флирт?). В советское время можно было надеяться, что литература способна принести человеку славу, а сейчас… Сейчас ценились только «Туманные истории».

Но ведь вопрос, на самом деле, был задан совсем с другой целью.

– Ну да, хорошо бы вернуть, – сказал он осторожно.

И немедленно почувствовал на себе быстрый, оценивающий взгляд. (Смотрит, гожусь ли еще на что-нибудь, подумал Пээтер. Как будто у самой богатый выбор!)

Рядом, кажется, шло такого же рода внутреннее обсуждение, завершившееся адекватным резюме – за дуру принимать Ингрид не стоило, все-таки бухгалтер.

– Можешь зайти хоть сейчас. Если, конечно, не спешишь домой к новой жене.

Пээтер вздохнул. Свобода, бордели… Но, с другой стороны – грязное белье. Может, Ингрид даже готовить научилась?

– Не спешу, – произнес он с расстановкой.

– Сегодня поговорим о Кутаре.

Никакой реакции, только в заднем ряду одна девушка взялась за ручку и как будто вопросительно посмотрела на Пауля.

Пауль понял и обернулся. Доска оказалась сухой, мел крохотным и плохим, так что прошло немало времени, прежде, чем он умудрился нацарапать более-менее разборчиво: Рауль Кутар. Никто на помощь ему не пришел, не побежал намочить тряпку или принести новый кусок мела, а он просить не стал. Контакт отсутствовал, отсутствовал с самого начала, наверно, он не годился в преподаватели. Другой на его месте лез бы из кожи вон, чтобы понравиться студентам, улыбался бы, шутил, болтал в приятельском тоне – он этого не умел. Будь у Пауля нормальная работа, он никогда не стал бы читать лекции, но работы не было, студию ликвидировали вместе с советской властью, Сайма нашла себе место на телевидении, а его, с его фамилией, там видеть не желали. Из отца давно сделали огородное пугало – коммунист, предатель родины; Пауль терпел, не возражал – а что ему оставалось?

– В мире существуют две крупные кинематографические школы, французская и итальянская…

Он подумал, что кто-то вмешается, спросит, а как же американская, но все молчали, и однако же это молчание не означало, что они с ним согласны, скорее, веяло презрением, холодным, даже ледяным презрением – ну, болтай, болтай, старик, все равно мы знаем, что дела обстоят иначе, и лучшие фильмы, то есть, такие, которые приносят автору славу и деньги, снимают за океаном.