Однако, она не учла, что публичный бунт не оставляет Юргену выбора.

– Мадам Буридан, вы говорите так, словно вы считаете себя в чем-то лучше стриптизерш, – продолжил тот холодно. – Это опасное заблуждение. И вы, и они артистки, и ваше тело – это ваш рабочий инструмент.

– Мое рабочий инструмент не тело, а голос.

– В таком случае я советую вам переквалифицироваться в камерные певицы. В опере с такой философией делать нечего.

Последняя фраза звучала настолько категорично, что Анника поняла – теперь у нее нет выбора.

– Значит ли это, что я снята с роли?

– Если вы откажетесь выполнять творческую задачу, то можете интерпретировать это именно так.

Вот и все, подумала Анника. Прощай, Шатле, прощай, Виолетта! Конечно, она же не примадонна, с капризами которой считаются, она всего лишь одна из многих перебравшихся после падения железного занавеса с Востока на Запад певиц, таких, как она, великое множество, не разденется одна, это сделает другая, в вокале современный зритель все равно не разбирался, главное, чтобы фигура была тип-топ!

Она повернулась и прошагала стремительно, с гордо поднятой головой, через кулисы в коридор, по пути чуть было не сбив с ног Карлоса, который оживленно обсуждал что-то с электриком.

Чего не увидели Юрген, Карлос и оркестранты, то могли мельком лицезреть два молодых хориста, появившихся в коридоре как раз в тот момент, когда Анника мчалась к гримуборной – ей было так невтерпеж убраться из этого здания, что она стала снимать «халат» уже по дороге. Пусть таращатся, подумала она равнодушно, она уже давно презирала западных мужчин, ставших рабами голого женского тела. Куда пропало их чувство чести? Так ли подобало вести себя потомкам рыцарей и трубадуров?

Молния жалобно завизжала, когда Анника гневно застегнула ее, свитер она таки надела сначала наизнанку, затем села – в последний раз! – на модный и неудобный алюминиевый стул, натянула сапоги, с молниями которых обошлась все же осторожнее – новые сапоги стоили немало даже в ситуации, когда с гонорарами все было в порядке, вскочила, схватила куртку, шарф, шапку и сумочку, убедилась, что все это одновременно нести в руках невозможно, быстро влезла в куртку, вышла в коридор и помчалась, ни на кого не глядя, к выходу, краем глаза все-таки примечая заинтересованные взгляды идущих навстречу – в театре скандальные новости распространялись молниеносно. На выходе с ней пытались заговорить, но Анника не замедлила шага и, как это ни невежливо (в чем сторож-то виноват?), даже не попрощалась, кто знает, может, она и дверью бы хлопнула, но это, увы, было невозможно – новомодная тяжелая дверь не слушалась тебя, а закрывалась только с той скоростью, которая нравилась ей самой – как и жизнь.

Интересно, если бы мне дали выбрать, стриптиз или смерть, я и тогда отказалась бы раздеваться, подумала она, очертя голову убегая подальше от театра. Очень хотелось ответить на этот вопрос гордо: «А как же!», но такой молодой и глупой Анника все же не была, чтобы не знать – одно дело то, что ты полагаешь, а совсем другое, как поступаешь.

На ходу напялив на голову шапку и обмотав вокруг шеи шарф, она дошла до перекрестка и остановилась. Надо было позвонить Пьеру, правда, отсюда это делать было неудобно, мешал уличный грохот, но ее нервы были слишком расстроены, чтобы тратить время на поиски места потише. Дрожащими пальцами она вытащила из сумки мобильный телефон, номера, к счастью, набирать не приходилось, чуть ли не первый раз она убедилась, что прямой контакт на что-то годится, до сих пор она считала это забавой ленивых и глупых. Однако в следующий момент она чуть было не расплакалась от разочарования, ибо вместо обычного пьеровского «уи» услышала анонимный женский голос, сообщивший, что телефон мужа отключен. Конечно, Пьер не ожидал ее звонка, он сидел в библиотеке, работал и не хотел, чтобы его тревожили. И что теперь делать? Анника глубоко вздохнула пару раз и решила для начала успокоиться – поскольку изменить что-либо все равно было уже нельзя. Караян в Зальцбурге выкинул Агнес Бальцу с генеральной, и никто ему помешать в этом не мог. Конечно, Юрген не Караян – но и она не была Бальцой, по крайней мере, пока еще. И уже не буду, подумала она убито. Конечно, ее карьера на этом не закончится, никто не может запретить ей петь, но она понимала, что с этого момента за ней, как шлейф, будет волочиться дурная слава капризного артиста. Ах, эта та Буридан, из-за которой чуть не отменили спектакль в Шатле…? Ей стало ужасно себя жалко, и она подумала, ну почему я ответила Юргену так резко, если бы я не стала противопоставлять себя стриптизершам, может, и он вел бы себя сдержаннее, например, остановил бы репетицию и попытался договориться со мной мирно, и, может, тогда мне удалось бы его переубедить…