– Есть что-нибудь интересное? – спросил Эрвин, не подавая вида, что заметил испуг друга.

– Потрясающие новости! Хрущев по дороге на ассамблею ООН дал интервью журналу «Таймс», и знаешь, что он ляпнул? Что капиталисты могли бы, наконец, понять: социализм утвердился во многих странах, развивается успешнее, чем их строй, и скоро дойдет до Америки. Как тебе это нравится?

– Блефует.

– Ну да, ты это понимаешь, а американцы восприняли его болтовню всерьез, – усмехнулся Латинист. – Они так струхнули, что ограничили территориальную свободу Хрущева Манхеттеном. А вдруг начнется революция? Вот идиоты!

– А почему ты думаешь, что американцы должны быть умными? – спросил Эрвин в ответ.

Латинист потрясенно посмотрел на него, а потом признался, что да, его характеризует глупая привычка переоценивать других людей, да видно, и народы.

Сон прошел, и они еще долго сидели, обсуждая деколонизацию Африки, разделение Германии и вообще международное положение. Латинист рассказал, что политика разрядки провалилась (майор из первого поезда оказался прав), Хрущеву не удалось убедить Политбюро в ее целесообразности, и ему пришлось сделать поворот на сто восемьдесят градусов, чему весьма способствовали сами американцы своими глупыми разведывательными полетами над Советским Союзом. Таким образом, в ближайшее время ничего хорошего не ожидается, холодная война продолжится, и хорошо еще, если не перейдет в горячую. Эрвин был оптимистичнее, он полагал, что после такой бойни, как Вторая мировая, и, особенно, после Хиросимы, люди стали разумнее.

Уже светало, когда они снова легли.

Утром Латинист пошел читать лекции и оставил Эрвина одного.

– Кофе в термосе, творог и кефир в холодильнике, хлеб на столе, а если надумаешь выйти погулять, ключ висит в прихожей на крючке, – стал он перед уходом давать указания. – Сам я приду поздно, у меня долгий рабочий день, сперва в университете, потом в мединституте. Этим я одновременно и за преподавателя, и за учебное пособие. Не скучай, читай, развлекай Ванду, если она придет жарить тебе котлеты, завтра я свободен, тогда предпримем что-то вместе. У меня тут один знакомый, хорошо зарабатывающий советский писатель, кстати, как ни странно, честный малый, у него моторная лодка, позвоню ему, может покатает нас по Дону.

– А рыба тут ловится? – поинтересовался Эрвин.

– Рыба? – В глазах латиниста появился веселый огонек. – Тут ловится такая рыба, какой ты в жизни не видел. Не помещается в лодке.

Он стоял уже в прихожей, маленького роста, худой, но крепкий, с роскошным носом и морщинистым лицом, и, когда улыбнулся своей последней шутке, обнажились его чудом сохранившиеся при лагерной диете белые зубы. У Эрвина возникло желание сделать пару шагов и обнять Латиниста изо всех своих еще сохранившихся сил, и если он этого не сделал, то только потому, что боялся показаться излишне сентиментальным. Еще раз внушив Эрвину, чтобы он чувствовал себя «как дома», Латинист схватил портфель и удалился.

Торопиться было некуда, Эрвин спокойно выпил кофе, поел краковской колбасы и костромского сыра, местного творога и меда, потом вернулся в кабинет, взял с полки «Манифест Коммунистической партии» и сел за письменный стол. Первые предложения на французском казались чуждыми, несколько раз пришлось заглянуть в словарь, но постепенно он привык, втянулся и даже вздрогнул, когда зазвенел дверной звонок.

Вот и любовница Латиниста, подумал он, встал и пошел в прихожую. За дверью действительно стояла молодая женщина в халате, но не белом, как можно было ожидать от врача скорой помощи, а обычном, таком, в каком возятся на кухне.