– Эдвард, а расскажи, как было на Цирцении? Тебя ранили? Из лучевой винтовки? Как ты выбрался?

– Угнал катер военных, – отозвался Цитрус. – Отстреливался. Положил много легавых. Только я не хочу сейчас об этом вспоминать. Рука очень болит. У тебя нет какого-нибудь обезболивающего? Хотя бы цитрамона? Или но-шпы?

– Есть отличное обезболивающее! – радостно отозвалась девушка. – Я всегда с собой ношу. Дать?

– Да! – заорал Эдвард. – Что же ты раньше молчала, подруга, черт побери? Я так страдаю! А ты только жмешься ко мне!

Девушка обиженно захлопала глазками, но вслух сказать ничего не посмела. Достала из сумочки лекарство.

Схватив пластиковый контейнер с оранжевыми капсулами, Цитрус проглотил сразу четыре штуки. Через пять минут боль отступила. Правда, соображать стало тяжелее.

– Спасибо тебе! Ты спасла меня, – выдавил Эдвард.

– Я понимаю, как тебе тяжело, – опустила уголки губ Марина. – Ты суровый мужчина…

– Да. Жизнь заставляет, – вздохнул Эдик. – Привык к партизанской войне. Бываю груб. Прости меня.

– Что ты! Это мой долг! – целуя Эдварда в грязную щеку, заявила Марина. – Будем делать вид, что мы влюбленные. К парам полицейские цепляются не так сильно, как к отдельным людям.

– Хорошо, – вздохнул Эдвард, обхватывая девушку здоровой рукой немного ниже талии. От четырех таблеток сознание плыло, словно в наркотическом дурмане. Интересно, что это было за обезболивающее? Надо бы запомнить название и прикупить при случае…

С неба начали падать крупные тяжелые капли. Пара минут – и дождь полил как из ведра. Мусоны стояли твердо, держа над головой плакаты с портретом своего лидера. Полицейские попрятались под тентами летних кафе, зашли в подъезды и в магазины. Марина достала из сумочки зонт – правда, двоим под ним явно было мало места, даже если стоять обнявшись.

– Дождь организовали специально, – сообщила девушка. – Чтобы не дать нам провести митинг.

– Как – специально? – удивился Эдвард.

– Послали самолет с реагентами, который заставил тучи разразиться дождем именно на площади. На праздники тучи разгоняют, а во время наших митингов, наоборот, сгоняют. Продажные синоптики! Продажная мэрия! Все вокруг продажные!

– Точно, – кивнул Цитрус. – И копы продажные, и прокуратура, и даже женщины! То есть некоторые, хотел я сказать… Может, свалим отсюда? Ты меня приютишь?

– Конечно. А идти… Да, идти лучше сейчас. Побежали!

Сняв туфли на высоком каблуке, девушка зашлепала по лужам, обняв Эдварда за плечи. Тот трусил, стараясь не высовываться из-под зонта. Со стороны они представляли собой идиллическую картину. Молодые влюбленные голубки, которым надоел митинг.

– Ты живешь одна? – поинтересовался Эдик.

– Нет, что ты… Мне не по карману снимать квартиру одной. Я живу с подругой. И с ее другом.

– Опа! – хмыкнул Цитрус. – Прямо вот так втроем и живете?

– Ну да. Что же в этом такого?

– Да нет, ничего… Они тоже мусоны?

– Нет, они – анархисты.

– И как настоящий мусон, то есть мусонка, может делить постель с анархистами?

Девушка открыла глаза так широко, как, казалось, уже нельзя.

– Что ты, Эдвард, какая постель? У нас даже комнаты разные. Только кухня общая. И ванная.

– Ах, вот как. Это лучше. Нужно соблюдать конспирацию. И дистанцию. С представителями других партий, естественно. Своим-то всё можно. Мусонке переночевать у мусона – всё равно что выпить стакан воды…

Жила Марина в небольшом восемнадцатиэтажном доме с десятью подъездами, на седьмом этаже. Дверь в квартиру – стальная, с маленьким «глазком». Девушка открыла ее своим ключом-карточкой, поманила Эдварда за собой. Откуда-то из дальней комнаты доносились громкие страстные стоны.