Как видно из писем Бунина, писатель не только всячески способствовал переходу Тальникова из одесских газет в толстые столичные журналы, но и заметно влиял на характер и содержание его критических статей»^>68

В книге А. К. Бабореко «Бунин. Жизнеописание» подробно расписаны все важные контакты Бунина в разных городах России. Среди лиц, с которыми Бунин близко и постоянно общался до Революции, евреи, действительно, не просматриваются. Исключение составляют «деловики» – главный редактор газеты «Одесские новости» И. Хейфец, издатели альманаха «Шиповник» С. Копельман и 3. Гржебин, владелец книгоиздательства «Просвещение» Н. С. Цетлин, литературные критики А. Б. Дерман, П. С. Коган^>69 и др. Очень теплые отношения долгие годы связывали Бунина со знаменитым литературным критиком «серебряного века» Юрием Айхенвальдом^>70. Его трагическую смерть^>71, судя по записи Галины Кузнецовой^>72 от 20 декабря 1928 года, Бунин переживал очень болезненно:

«Прочли в газетах о трагической смерти критика Айхенвальда. И<ван> А<лексеевич> расстроился так, как редко я видела. Весь как-то ослабел, лег, стал говорить: “Вот и последний… Для кого теперь писать? Младое незнакомое племя… что мне с ним? Есть какие-то спутники в жизни – он был таким. Я с ним знаком с 25 лет. Он написал мне когда-то первый… Ах, как страшна жизнь!”»^>73

В Одессе Бунин помимо «Литературно-артистического клуба» тесно общался с членами «Товарищества южнорусских художников»^>74.

«С первых же месяцев знакомства с этой средой Иван Алексеевич выделил Владимира Павловича Куровского^>75, редкого человека и по душевным восприятиям, и по особому пониманию жизни. Настоящего художника из него не вышло: рано женился, пошли дети, и ему пришлось взять место в городской управе. С 1899 года он стал хранителем Одесского музея <…>. Иван Алексеевич очень ценил Куровского и “несколько лет был просто влюблен в него”. После его самоубийства, во время Первой мировой войны, он посвятил ему свое стихотворение “Памяти друга” <…>.

Подружился он и с Петром Александровичем Нилусом^>76, дружба длилась многие годы и перешла почти в братские отношения. Он, кроме душевных качеств, ценил в Нилусе его тонкий талант художника не только как поэта красок в живописи, но и как знатока природы, людей, особенно женщин, – и все уговаривал его начать писать художественную прозу. Ценил он в нем и музыкальность. Петр Александрович мог насвистывать целые симфонии.

Сошелся и с Буковецким^>77, ему нравился его ум, оригинальность суждений, меткость слов. <…>

Начал он бывать на обедах Буковецкого, который, будучи состоятельным человеком, устраивал пиршества, но приглашал только мужчин. Обеды были еженедельно, по четвергам. На них бывало весело, шумно, непринужденно; стол у Буковецкого отличался тонкостью и своеобразием, – рыба подавалась до супа. Буковецкий, изысканный человек, умный, с большим вкусом, старался быть во всем изящным. Он писал портреты. Одна его вещь была приобретена Третьяковской галереей.<…>

С остальными <художниками Бунин> вошел в приятельские отношения, со всеми был на “ты”, некоторых любил…»^>78.

И в Одессе, и в Москве, и в Петербурге, и в Киеве… имелись, без сомнения, у Бунина знакомые из числа представителей ассимилированной еврейской интеллигенции. Так, например, Александр Бахрах – выходец из такого рода семьи, пишет, что «Бунины были хорошо знакомы со старшим поколением моего семейства и его дружеское ко мне отношение я получил, так сказать, “по наследству”»^>79, – но в общем и целом в российский период жизни Ивана Бунина ни о каких его «еврейских друзьях», помимо вышеупомянутого Семена Юшкевича, говорить не приходится.