– Там революция, – заявляет Илюша.

Иса молчит, ждет разъяснений.

– Театральная. Возможно, литературная. И в синематографе тоже. Идем! – это был приказ.

Илюшиного брата Лёньку Иса втайне презирал. Это было единственное, чем мог он ответить на унижения раннего отрочества. Строго говоря, никаких унижений и не было, но, как правило, когда головки милых барышень оборачивались в компании на кого-то другого, Иса чувствовал себя уязвленным. Когда-то, на заре дружбы Исы и Илюши, та пара лет, на которые Лёня Трауберг был старше своего брата и его товарища, была почти фатальной. Девушкам нравились юноши постарше, и ничего с этим было не поделать. Язвительная мелочь вроде Исы и прыткий интеллектуал вроде Илюши – этот сорт мальчиков девочки придерживали в резерве с искренней надеждой заинтересоваться ими чуть позже. Иса даже хотел тогда вызвать Лёньку на дуэль, да повода не нашлось. Старший Трауберг был учтив, вставал, если в комнату входила дама, не прохаживался, даже ради красного словца ни по чьей, даже незнакомой маме, не употреблял эвфемизмов и не давил на собеседника интеллектом, прощал впадины знаний, полагая, что обо всем можно прочесть, все изучить – было бы желание. Поэтому Иске, как, собственно, и Илье, ничего не оставалось, кроме как умнеть и становиться язвительней в ожидании своего часа.

Пришли на Гагаринскую, дом №1, вскарабкались на шестой этаж. Два десятка молодых людей стояли друг у друга на плечах, образуя пирамиду. Лёнька и еще один, помоложе, командовали гимнастами. Худой стоял, зажав в зубах спортивный свисток, и сигналил им то коротко, то длинно. А старший Трауберг хлопал в ладоши и периодически выкрикивал:

– Стоять! Ввысь! Хрупко! Плечи!

Повинуясь приказам свистка, живая пирамида преобразилась сначала в звезду, затем в нечто, напоминающее песочные часы, а затем рассыпалась человеко-бусинами.

– Что это? – шепчет Иса Илюше.

– ФЭКСы3, – Илья выпустил из себя слово, как птицу в форточку.

Худого звали Гришей.

– Козинцев, – представляется он, протягивая руку. – Григорий Михайлович.

Лет этому Григорию Михайловичу ровно столько же, сколько и самому Исе – целых семнадцать, но Исаак безоговорочно, раз и навсегда верит, что у долговязого парня есть основания именовать себя по отчеству и ожидать подчинения. Немалые притязания Лёньки Трауберга и этого самого «Григория Михайловича» окончательно проявились, когда Иса прочел брошюрку-манифест «Эксцентризм», подсунутую ему младшим Траубергом. Прочтя ее, Иса немедленно, сию секунду, на этом самом месте захотел стать артистом. Он хочет вместе с Лёнькой, Григорием Михайловичем и примкнувшим к ним темпераментным товарищем Серёжей Юткевичем ниспровергнуть академическое искусство и воздвигнуть на его месте «искусство без большой буквы, пьедестала и фигового листка… искусство гиперболически грубое, ошарашивающее, бьющее по нервам, откровенно утилитарное…» Немного страшно стало за классику, но Ису утешают слова старшего Трауберга:

– Лучше быть молодым щенком, чем старой райской птицей.

Иса впервые в жизни глядит на Лёньку с уважением.

– Да это не я сказал. Это Марк Твен, – улыбается Лёня.

У Дузи был плохой почерк. Он торопился, выводил буквы с островерхими шляпками, царапал бумагу, почти ранил ее пером. Но порой, когда он не задавался и забывал накинуть маску эдакого непонятого гения, спасителя, Байрона без Греции и Лермонтова без дуэли, почерк Дузи становился твердым, надежным, как теорема Пифагора, выдавая в носителе прилежного гимназиста. На конверте хорошим гимназистским почерком Дузя начертал: «