– Дети, ради Бога, потише, – умоляюще просит бабушка. – Вы же не в своей

лаборатории.

– Это плебейские инструменты, – отвечаю я.

– Где ты нахватался таких слов, лоботряс? – говорит папа. – Плебейские! А

знаешь ли ты, аристократ обалдуевский, что инструменты эти стоят две моих

кандидатских зарплаты?

Разъяснения не действуют. Будущее «музыкальное светило» пугает родителей

тем, что не придет ночевать домой.

– Ну что я говорил – обалдуй. Чистый обалдуй, одним словом, форменный

лоботряс! – кричит папа.

– Гарик, что ты говоришь, побойся Бога, ты же член партии, – умоляет папу

бабушка. – Ребенок в поиске. Он ищет, а вы, как интеллигентные люди, должны

ему помочь разобраться. Боря, ведь ты ищешь, правда? – допытывается

бабушка.

– Конечно, Боря ищет! Ваш Боря только и делает, что ищет, как довести нас

всех до инфаркта, – перебивает её мама и пытается отыскать среди магазинного

инвентаря любимое орудие воспитания – электрический шнур от утюга.

– Глаша, как же так можно, это же и ваш сын, – кипятится бабушка. – Ну не

нравится мальчику баян, по правде сказать, мне он тоже не очень нравится.

Баян – инструмент пьяных ассенизаторов. Другое дело – скрипка. Скрипка -

инструмент интеллигентных людей. Правда, Боря? – обращается она ко мне. Я

молча киваю своим вспотевшим лбом, и мы выходим из магазина.

Так в мою жизнь вошел некто Семен Ильич Беленкин, скрипач-виртуоз,

первая скрипка местного музыкального театра. Он рассказывает мне о струнах,

грифах, деках и тембрах, от него я узнаю, что Страдивари и Паганини – это не

уголовные авторитеты нашего района, а некие загадочные итальянские мастера.

С Беленкиным мы разучиваем баховский «Менуэт» и рахманиновскую

«Польку». Семен Ильич доволен. Вскоре передо мной лежит партитура

скрипичного концерта… У меня страшно болят пальцы, а на улице на меня

подозрительно косится местная шпана.

– Слышь, Бориска, – останавливает меня местный хулиган Чалый, – ты,

может, и не Бориска вовсе?

– А кто? – недоуменно спрашиваю я.

– Может, ты того, Барух?

– Почему? – живо интересуюсь я.

– Потому – очкарик и со скрипкой шляешься, – отвечает Чалый и, угрожающее

поднеся свой огромный кулак к моим очкам, добавляет: – Гляди у меня, малый.

От этих диких подозрений у меня перехватывает дыхание, и я чувствую, как

бурый мартовский снег начинает проваливаться под моими ногами.

– Хватит, довольно с меня того, что вы меня назвали Борей и надели на меня

очки, – говорю я и кладу скрипку на стол.

Бабушка плакала, мама не выдержала и огрела меня разок электрическим

шнуром от утюга, папа как никогда громко кричал «лоботряс», а Семен Ильич

глядел на грязные мальчишеские пальцы и горестно шептал: «Мальчонка,

побойтесь Бога, вы же хороните талант».

Но что в те счастливые годы какой-то там талант? Гораздо важнее было не

загреметь в «Барухи». Родительские вздохи еще какое-то время подрожали

подобно скрипичной струне и стихли.

Школа, в которой я учился, была престижной (спецшколой, как их в ту

пору называли). В ней изучали французский язык, французскую литературу,

«французскую математику», «французские» физику и геометрию, оставив

родному языку лишь общественные науки. Я предпочел общественные

дисциплины и, как следствие, часто выигрывал многочисленные олимпиады и

конкурсы. Как-то за победу в очередной олимпиаде я был награжден билетом

на заключительный концерт мастеров искусств в местном Доме пионеров.

Гремели ансамбли балалаечников. Торжественно звучала медь духовых

оркестров, и звонкое детское сопрано благодарило родную Партию «за

счастливое детство». Было скучно… От балалаечного треска разболелась

голова, и я стал подумывать о бегстве…