– Ну, один и говорит: «Четыре». – А Гавриков: «Почему?» – «Ну, вот на этот вопрос она не полностью ответила…» – «Да? Добавьте, пожалуйста, что бы вы добавили?» Оказывается, добавить нечего. И всё, Борисовой ставят пять.

Примечательно, что в повести Окуджава не упоминает Гаврикова, – наверное, не очень было приятно называть в качестве единственного союзника самого злостного нарушителя дисциплины.

– Вы хвастались ученикам, – говорит мне Шулейкин, – что вам на всех наплевать, что у вас своя, мол, голова на плечах, что программы – это чепуха…

– Кто вам сказал? – говорю я.

– Это неважно, – говорит он.

– Я говорил, что программу нужно дополнять! Я говорил, что очковтирательство…

Как было принято в те времена, обвинения быстро из профессиональных перерастали в политические, и незавидной могла бы стать судьба молодого преподавателя, сына «врагов народа», если бы заведующий районо не пресёк вдруг решительно эти обвинения и не обратил бы неожиданно свою немилость на самого директора:

– А может быть, вам пора ответ держать, Михаил Андреевич, – негромко говорит Петунин из своего угла…

Теперь уже осмелели и выступили против Солохина и Светлов, и многие другие, и даже Якушов (в повести – Маракушев), яро не любивший Булата, не преминул укусить поверженного директора.

Учитель истории Якушов Булата невзлюбил сразу. Говорили про него, что он осведомитель. Да Якушов и сам не очень-то скрывал своих отношений с органами, гордился тем, что был особистом во время войны, и намекал, что и сейчас вхож в эти инстанции. Может быть, это от него исходило мнение, что новый учитель не просто слишком строго спрашивает с учеников, но ставит неудовлетворительные оценки из вредительских соображений.

– Якушов был такого же невысокого уровня культуры, как и директор, но рекламировать себя любил: и воевал-то он, и то, и сё, а сам всю жизнь учился в заочном институте, да так и не кончил. Сам не скрывал, что в армии был в особом отделе, любил прихвастнуть, показывал удостоверение, – даёт характеристику Николай Михайлович Гудков.

Педсовет, затянувшийся далеко за полночь, на этом не закончился. По воспоминаниям очевидцев, он собирался и в следующие два вечера и продолжался каждый раз почти до утра. На директора посыпались и совсем другие обвинения, касающиеся его морального облика. А по этой части вменить ему было что. Незадолго до этого у него случился роман с десятиклассницей. Говорили, что её поймали на каком-то воровстве и он как будто бы повёз её сдавать в милицию. Но вместо милиции довёз до своего дома. И об этом стало известно всем и каждому. Она и сама потом в школе бахвалилась, что экзамена по русскому и литературе ей бояться нечего. Но к выпускным экзаменам директора уже сняли, а в его классе по сочинению шесть или семь человек схватили двойки и в результате, не получив аттестата, остались на осень. В их числе была и та девушка. На выпускной фотографии её нет, как нет и некоторых других, получивших двойки по сочинению. Не то настроение у них было, чтобы фотографироваться.

Но до выпускных экзаменов ещё есть время, а мы пока вернёмся на педсовет.

Булат в обсуждении морального облика директора не участвовал, он говорил только по существу школьных дел. Большие претензии предъявил он и завучу К. И. Громовой – как будто педсовет собрали не его обсуждать, а завуча. Почти никто ему уже и не перечил. Громова плакала и после педсовета сама ушла с должности завуча. (II)

Вера Яковлевна Кузина вспоминает, как будто это было вчера:

– Я была молодая, тоже математику преподавала, а она уже была со стажем, она мне помогала входить в русло… Мы сидели на педсовете все три вечера с ней рядышком и шептались. А Булат Шалвович терпеть этого не мог, кричит на нас: «Ах, вы и тут нашёптываете!»