«Поступай на врача, милый! – говорила она. – Умберто нужен уход. Кто будет с ним после моей смерти?»

Я смалодушничал и сделал так, как сказала мама. Теперь я доктор Джон Беннард, по совместительству премиальная сиделка для брата. Надеюсь, там, на небе, мама и Ба всё-таки узнали, что я окончил университет.

Я завидую Умбо. Он всё время счастлив, всем доволен и обожает поесть. А мне в кусок в горло не лезет, хочется лечь в тёмный угол и покрываться там пылью. Но нужно переделать ещё кучу дел, пока я не уеду из этого дома надолго, может быть, насовсем.

Последний год выдался тяжёлым, я уставал как собака, давление скакало, болела голова, раз даже упал в обморок, хорошо, что никто не видел. Тогда я списал всё на усталость: работа, Умбо, магазины, уборка, готовка, всё на мне. Но когда в тридцать пять я обзавёлся одышкой, я заподозрил, что и мой организм решил дать сбой. В пятницу утром я пошёл в кардиологию, надеясь получить таблетки от давления или что-то типа того.

Вечером я вышел оттуда с мыслью, что Умбо весь день скучал и нужно будет взять для него в прокате новых мультфильмов. Думать об этом было куда приятнее, чем знать, что внутри наливается чернотой мезотелиома. Проще говоря, злокачественная опухоль сердца. В любой момент может рвануть.

В солнечное субботнее утро, когда Умбо позавтракал и смотрел «Шрека», я как обычно подбирал с пола упавшие крошки и думал, куда, а главное, на какие шиши пристроить брата, когда я умру.

Мысль позвонить отцу я отмёл сразу. Во-первых, я не видел его с того момента, как нам исполнился год, во-вторых, я понятия не имел, где он сейчас. Взять в больнице лишние смены не получится, всё уйдёт на оплату дополнительной сиделки для Умбо. Продавать нечего, накоплений нет, выхода тоже. Неделю я находился в прострации, на работе думал о брате, дома о работе, и ничего придумать не мог.

Однажды, когда я сидел на полу ординаторской, пытаясь усмирить тахикардию, мне позвонил заведующий онкологией и попросил зайти.

– Садись, Джон, – указал он на диван для посетителей. – Я знаю о твоей ситуации. К сожалению, вылечить мезотелиому нельзя, но я могу предложить тебе работу.

– Я ничего не смыслю в онкологии, доктор Миллер! – Я даже не думал, что такой именитый доктор знает о моем существовании.

– Твоя задача будет состоять не в лечении рака. Но ты заработаешь достаточно, чтоб обеспечить твоему брату хороший уход, когда… – он сделал паузу. – Если ты не сможешь выздороветь.

– Что я могу сделать?

– Как ты знаешь, – продолжил доктор Миллер, – в моем отделении есть люди, которые никогда не победят рак. Несмотря на терапию, им больно жить. Они страдают каждый день. Согласись, это несправедливо?

– Конечно… – я начал догадываться, к чему он клонит.

– Некоторые не выдерживают и не могут больше этого терпеть. И тогда…

– Но ведь это незаконно?

– А законно с моральной точки зрения позволять человеку испытывать страдания, зная, что ты можешь их прекратить? В восьми штатах это разрешено. Но пока не в нашем.

Я молчал, думая об Умбо. Если бы он мучился от боли, сделал бы я для него то, что предлагает мне делать для других доктор Миллер?

Но Умбо при хорошем уходе может прожить и до пятидесяти. Только денег на него у меня нет, значит, он умрет скрюченным от спастики на продавленном матрасе, в лучшем случае, застеленным клеёнкой.

– Я согласен.

– Отлично. Переводись со следующей недели, – он заходил по кабинету взад и вперёд. – Не бойся, никто не узнает. Будут письменные согласия. В суде это вряд ли поможет, но моральная сторона будет за нами.

Первая пациентка, женщина шестидесяти лет с метастазами во всех органы, вымученно улыбнулась мне, когда поняла, для чего я пришёл. Я тоже улыбнулся, хотя внутри трясся, как лист. Когда я вводил лекарство в систему, у меня дрожали руки.