И затем уж слегка, успокоившись от увиденного и от первого своего испуга за свою жизнь разышляешь:

– А ведь люди, что здесь живут десятилетиями и столетиями, и нисколько не боялись за свою жизнь. А чем же ты хуже от них?

И ты настойчиво убеждаешь себя, ты успокаиваешь себя. Ты теперь и здесь гонишь этот внутренний животный страх из себя и от себя. И ты затем легко подчиняешься воле и власти мирового Времени, которое по отношению лично к тебе так неумолимо, так не уловимо. Ведь покуда еще не стемнело надо найти гостиницу, надо где-либо обустроиться на ночь, да уж и вечер, перекусить бы чуть-чуть, так как та конфета, что тебе вручила стюардесса перед посадкой давно растворилась и даже её искусственный запах выветрился на здешнем промозглом и холодном ветру.

А ты уже вероятно более спокойно продолжаешь свою внутреннюю беседу сам с собою:

– Сколько же это государственных и народных денег выброшено на эту полоску песка. И, когда затем приходишь на Пахачинский рыбоконсервный завод, что на консервной баночке обозначен и кодируется под номером №57, удивляешься, как много люди здесь понастроили: и автоклавы, и котельная, и дизельная электростанция, и водозабор с водопроводом, да и жилые дома всё новые, вот только стены рыбозавода, обшитые тонким с желтизной анодированным металлом из консервных банок в виде их круглых донышек, то ты понимаешь, что за этими крышечками кроется настоящая утлость, истинная временность, она за ними то и скрывается, а еще тебя удивляют здешние теплотрассы, которые расположились вдоль дороги в деревянных коробах, засыпанных опилками и также как и все в Усть Пахачах оббитых тонким консервным металлом. В Усть Пахачах везде тебя преследует этот желтый металл из консервной банки… Местами покоробленный, местами уже и поржавевший, под солеными брызгами, пропитавшими эту всю серую песчаную землю уст пахачинской косы.

Сама же Усть Пахачинская коса, это довольно живая и подвижная песчаная насыпь, тянущаяся от материковой части с юга на север в сторону села Апука. Как оправа драгоценной картины она обрамляет устья великой и полноводной реки Пахача. А та как бы в благодарность ей ежегодно, ежечасно, ежесекундно из своих верховьев несет тысячи кубометров этого серого измельченного песка и уже, затем бесконечный морской накат и прибой не одну сотню, а то и тысячу лет равномерно его распределяет на 15—19 километров вдоль усть пахачинского серого берега.

Усть Пахачинская коса местами шириной всего-то 300—400 метров не более и у своего соединения с морем как бы препятствует смешиваться речной и морской воде. Но вот, когда начинается прилив, река становится такой своенравной, течение реки на час или пол часа как бы останавливается. А затем? Затем река течет в обратную строну, чуть ли не до села Средние Пахачи и тогда в устья реки Пахачи, лучше утлым суденышкам не заходить в образующиеся при этом буруны, и тогда по неопытности или не знанию фарватера можно запросто сесть на мель. И вот только, когда вода поднимется на 1,45 метра, а то, и на все 2,35 метра при двойном приливе, можно поднимать «пары» хоть на всех буксирах, хоть на МРэСках и пытаться пройти эти буруны, чтобы в мгновение выскочить на большую Тихоокеанскую воду, выскочить на бескрайние Тихоокеанские просторы, где глубины моря достигают и 100, и более метров, где эхолот, показывает абсолютно ровное дно, и только в отдельных местах есть так называемые углубленные банки, которые знающие апукинские капитаны отмечают на своих секретных картах и стараются затем подальше их спрятать и затем эти карты никому не показывать, чтобы в следующем рыболовном году там снова ловить селедку или треску, а то и краба, и другие богатства благодатного Нептуна из Берингова моря, чтобы получить и премиальные да, и причитающиеся за самоотверженный труд награды, если конечно они кому из них достанутся, и кто либо из друзей моряков и капитанов то ли Фассахов или Халиков, то ли Воевудский Леонид или Мерхини первым не займет его рыбную морскую банку.